— Отчего же,— сказал он добродушно, поглядывая на Игоря,— кое о чем мы договорились. Во-первых, если уж тройки завелись — ничего не поделаешь, придется исправлять, да и времени еще достаточно. Ведь так, Игорь?
Игорь молча кивнул.
— Но прошу тебя, Любок,— не придавай такого значения этим тройкам! Будет медаль или не будет — конечно, это важно, но я убежден, что со своими способностями Игорь все равно попадет в институт...
Любовь Михайловна вскочила, пытаясь высвободиться из рук мужа,— по ее лицу снова всполохами заиграл румянец.
— Внук Белопольского придет в институт без медали?..
— Я Турбинин,— нехотя усмехнулся Игорь.— Откуда там станет известно о моих предках?
— Ты должен написать о своей автобиографии, что твой дед — тот самый Белопольский, о котором пишет Витте! Во всяком случае уж где-где, а в институте международных отношений должны знать историю дипломатии!
Максим Федорович поспешил унять снова готовый вспыхнуть спор.
— Хорошо, он напишет, если это необходимо, чтобы стать Талейраном... Во-вторых... Что же во-вторых? Да, как раз о предмете нашей беседы,— голос Максима Федоровича прозвучал с подкупающей теплотой.— Игорь умеет мыслить здраво, и он согласится, что самое лучшее сейчас — думать об экзаменах, а проблема борьбы с мещанством может немного подождать... Диспуты и все остальное — это же несерьезно, Игорь, и ты сам это превосходно понимаешь.
— Я... подумаю, — сказал Игорь.
— А директор?..— вставила Любовь Михайловна.,
— Ну что директор! Мне кажется, они там не менее наивны, чем их воспитанники... Во всяком случае, не стоит их нервировать. И хотя в отношениях с Бугровым я не вижу — да-да, ты слишком пристрастна в этом, дорогая,— не вижу ничего предосудительного, но... На месте Игоря я не стал бы их особенно афишировать. Такова человеческая психология — я сужу по словам Игоря, что этот... как его... Да, Белугин... Белугин — довольно ограниченная личность, а самолюбие таких людей раздражать опасно, особенно тогда, когда они могут испортить аттестат...
— Значит, во имя аттестата требуется перечеркнуть дружбу? — звонко произнес Игорь вставая.
— Я только советую... И притом — я сказал: не афишировать...
— В принципе это одно и то же. Или еще хуже,— четко проговорил Игорь, поднимая голову и глядя отцу прямо в глаза.
— Осторожность никогда не мешает, Игорь, даже если ты чувствуешь, что прав...
— Еще бы! — с вызовом воскликнул Игорь.— Ведь иногда опасно быть слишком заметной фигурой, надо пригнуться пониже и не дышать!
В глазах Максима Федоровича отразились удивление и растерянность. Он что-то припоминал, и, припомнив, проговорил строго и сдержанно:
— Это неуместное сравнение, Игорь.
— Отчего же? — усмехнулся сын, вкладывая в свои слова дерзкий намек.— Ведь ты так хорошо объясняешь, почему одни — гибнут, а другие, которые не «афишируют», остаются целы!
Тяжелая тишина. Скрипнул стул. Игорь поднялся навстречу отцу, надвигающемуся на него — неотвратимо, как будто он, Игорь, стоял где-то внизу, между рельсов, а выше, на крутом подъеме, от состава оторвался перегруженный вагон — и, вначале даже как бы против воли, покатился назад, под уклон, набирая скорость — и все быстрее, быстрее. Мать вскрикнула и бросилась к тому месту, где неминуемо должна была произойти встреча, — но не успела.
Игорь пошатнулся — его голова дважды резко дернулась — влево и вправо, и тут же выпрямилась. Он устоял и даже не сделал попытки защититься. Улыбаясь холодно и упрямо, он негромко спросил:
— За что? За правду?..
Максим Федорович издал какой-то неясный горловой звук — короткая, потрясшая его самого вспышка сменилась испугом, с которым теперь он рассматривал, как незнакомую, свою руку, только что — и впервые за все годы — ударившую сына. Потом он подхватил ее у запястья и — держа на отлете,— как будто с нее капала кровь и он боялся испачкаться, пригнув голову и с трудом переставляя негнущиеся ноги, вышел из гостиной.
21
В кабинете их было только двое — она и директрисса — никто в мире не мог знать о том разговоре... Но на уроках Лиле постоянно казалось, что девочки украдкой поглядывают в ее сторону или, наоборот, прячут глаза, гася недобрую усмешку. Во всем чудился ей намек: почему Казакова и Широкова смолкли, едва она к ним приблизилась?.. Почему во время культпохода в кино, ей досталось сидеть одной?.. Только при, мысли о Чернышевой все эти обиды заглушало злорадное ощущение своей тайной силы.
Они условились, что Лиля сама, без вызова, станет заходить через день после уроков к директрисе. Она побывала у Калерии Игнатьевны уже дважды, но ничего значительного сообщить не сумела. На третий раз директриса сказала:
— Я полагала, тебе можно доверить это важное поручение, потому что ты честная комсомолка, патриотка и сознаешь долг перед школой, которая тебя воспитала. Что ж, признаюсь: я совершила большую ошибку. Мне придется сделать отсюда свои выводы... Жаль только твою мать: она ведь по-прежнему, наверное, надеется, что ее дочь достойна золотой медали...
— Но я... Больше ничего не слышала...— пролепетала Лиля, глядя в зеленые выпуклые глаза директрисы и не испытывая ничего, кроме бессознательного ужаса перед этими глазами, полыхавшими на бледном, сухом лице холодным огнем.
— Можешь мне ничего не объяснять! Но не думай, что вам удастся что-нибудь скрыть от меня! Им еще придется держать ответ — в другое время и в другом месте! А с ними вместе и еще кое-кому!
Лиля едва доплелась до раздевалки и, отыскав свое пальто, накинула его на плечи и отошла к окну, чтобы застегнуться. Она совершенно обессилела, в голове кружилось, ее мутило, и она со страхом представила, что ее сейчас, здесь, при всех вырвет...
В раздевалку ворвалось несколько десятиклассниц, и среди них — Широкова и Чернышева. Они шумно разговаривали и смеялись. Лиля стояла, опершись о подоконник. Ее заметила Майя, подскочила, обеими ладонями сжала на висках ее голову и повернула к свету:
— Что с тобой? На тебе лица нет!..
Лиля сама испугалась того испуга, который мгновенно стер с Майиных губ веселую улыбку.
Майя озабоченно пощупала ее лоб:
— Ты больна?.. Тебе надо на воздух!.. — и осторожно, под руку, вывела ее из парадного.
За ними высыпали остальные. Лилю наперебой засыпали советами.
— Лихорадка медалис,— сказала Чернышева.— Полчаса физзарядки по утрам и прогулка перед сном. Пошли, девочки!
— Может быть, тебя проводить? — спросила Майя напоследок.
— Нет, мне уже лучше...
Ее сочувствие раздражало Лилю даже больше, чем пренебрежение Чернышевой.
— Зря вы так радуетесь! — хотелось крикнуть ей вслед беззаботно гомонящим одноклассницам.
То ли от чистого теплого воздуха, пронизанного солнцем и голубизной, то ли от неожиданно вспыхнувшей злости — она в самом деле почувствовала себя бодрее. Осталась тоска, ноющая, томительная, словно кто-то с непонятным упорством пощипывал одну и ту же струну, исторгая щемящую унылую ноту.
Она возвращалась домой одинокая, потерянная, не слыша щебета ополоумевших воробьев, не видя набухающих почек, сквозь которые уже кое-где прорезались изумрудные клювики — прежде она непременно остановилась бы полюбоваться ими. Но теперь ей хотелось лишь одного: уснуть, забыть все тревоги, хотелось, если бы не дикие сны, после которых она, очнувшись, подолгу не смыкала глаз по ночам.
Как она стала... доносчицей? Да, доносчицей — это единственно верное слово!.. Если бы она еще не знала Клима, она могла бы поверить тому, что говорила ей директриса. Но она знала, знала его, как никто другой! Она отказывалась, плакала, пока Калерия Игнатьевна не сказала: «Значит, ты заодно с ними?»...— «Нет!» — «Но ведь ты согласилась участвовать, в этой возмутительной пьесе?..» Грязь, грязь, какая грязь!..
Невдалеке от дома ей встретился Красноперов — одно из ее недолгих увлечений. Поиграв белоснежной улыбкой, он пригласил:
— Давай сходим в филармонию на танцы.
— У нас в школе это не разрешается...
Но он так настойчиво уговаривал, смотрел на нее с таким откровенным восхищением, что она с удовольствием прошла с ним несколько кварталов, забыв о своих тяжелых думах.
Потом у Лили неожиданно возникла мысль, от которой ее пронизало холодом и обдало жаром. И ей сделалось вдруг так легко, так радостно от этой дерзкой мысли, что она решила немедленно воспользоваться случаем.
Ладно, она подумает насчет танцев. Прощаясь, Лиля попросила передать Бугрову, чтобы он позвонил ей завтра вечером. Красноперов начал было отказываться, но Лилина улыбка взяла свое.
Назавтра Клим позвонил, и она сказала, что ей необходимо с ним увидеться. По очень важному делу. Очень... Он обещал зайти к ней около восьми часов.
Есть ли справедливость на свете? Ведь она никогда не желала Климу ничего плохого! Почему же всегда ей приходилось вести себя так, будто он — ее злейший враг? Почему она постоянно совершала поступки, за которые он мог ее только презирать? Он еще не знает всего... Иначе он просто не захотел бы с нею разговаривать... Но теперь она загладит, исправит перед ним все свои вины!
