Ему было странно заботиться о Квартире: Митек незаметно, без слов, устраивал их жизнь. Они – Матвей, Мансур и Агафонкин – привыкли к этой устроенности быта, к обслуженности и не замечали митьковской заботы. Лампочки горели, обед ждал на кухне, продукты – в холодильнике. Теперь все нужно самому.
– Как он нас не видел? – спросил Иннокентий. – Мы же стояли там, рядом. Как он нас не видел?
Олоницын, бледный, теребя острую жидкую бородку, смотрел на Мансура. “Пробрало, – подумал Агафонкин. – Он никогда раньше не испытывал интервенцию. И я не предупредил. Нужно объяснить”.
– Это не по-настоящему. То есть по-настоящему, но не как вы думаете. – Он обернулся к Мансуру: – Скажи ему.
– Это по-настоящему, – сказал Мансур. – Вы там были, Иннокентий. Но где там? Вы были в моем воспоминании о том, как я – тридцать лет назад – нашел Темуджина. Или девятьсот лет назад, в зависимости от точки зрения. Нашел и убедил бежать из плена.
“Так вот что такое интервенции, – удивился Агафонкин. – Как, оказывается, просто. А Матвей и Платон все спорили – настоящее-ненастоящее. Все оказалось по-другому”.
– Какое воспоминание? – Олоницын потряс головой, пытаясь избавиться от стоящей перед глазами картинки. – Я там был. Когда мальчика били вожжами, на меня летела его кровь – я близко стоял.
Он вытянул сжатые в кулаки руки и осмотрел рукава серого дешевого свитера, ожидая найти кровь Темуджина.
Он был растерян, потерян, не понимал, что произошло. Агафонкину стало его жалко.
– Мансур, не томи человека. Расскажи как есть, – попросил Агафонкин.
– А как же тайна, урус? – засмеялся Мансур. – Непознаваемое? Суть реальности? Как говорил наш мудрец Платон? Иллюзорность реальности и реальность иллюзии. Вот. Что такое интервенция, Мансур? О, мудрейший, откуда я знаю – я, темный татарин. Мне бы выпить и забыться. Заснуть. И видеть сны, быть может. А-а, это сны Мансура, не так ли, Матвей Никанорович? Ни в коем случае, уважаемый Платон, это скорее его представления о других формах реальности, не так ли? Не могу, не могу согласиться, уважаемый Матвей Никанорович, поскольку эти представления имеют материальное воплощение: они остаются и после того, как он трезвеет. Это – массовая галлюцинация, не так ли? Вы удивляете меня, Платон: материальная галлюцинация? Это, думается мне, скорее проекция других измерений, не так ли? – Мансур хрипло рассмеялся: – Нет, не так.
“Эк его, – удивился Агафонкин. – А я думал, он не слушал их споры. Слушал. И очень внимательно”.
– Довольно, – сказал он вслух. – Объясни Иннокентию, что это было.
Мансур налил себе полкружки водки и быстро выпил, словно его мучила жажда. Достал из кармана пачку сигарет “Астра”, вынул одну, размял мягкий конец без фильтра, закурил.
“При Митьке не курил бы в Квартире, – подумал Агафонкин. – Митек на лестницу выгонял”. Он хотел сказать Мансуру потушить сигарету, но было лень спорить. Лучше потом открыть форточку – проветрить.
– Пока была юла, я мог путешествовать в разные варианты возможного, – начал Мансур. – Если, конечно, юла соглашалась меня туда взять. Я отдал юлу, но сохранил способность воссоздавать свои путешествия для других. Брать их туда, где уже бывал. Как зрителей.
– Стало быть, то, что мы называли “интервенции”, – сохраненные компьютерные файлы, – предположил Агафонкин. – Или видео. И ты можешь их показать.
– Именно, – подтвердил Мансур. – Показать могу, изменить – нет. Так сказать, без права пересъемки. Посмотреть – пожалуйста, руками не трогать. И – опять же – нужен алкоголь.
– Я там был, – тихо сказал Олоницын. – Я видел. Стоял рядом с одноглазым, который порол Темуджина вожжами.
– Постромками, – поправил Агафонкин. – Вожжи – часть упряжи, чтобы править лошадью. А постромки передают тягу с хомута на валки повозки. Темуджина били постромками.
Он, как-никак, служил в кавалерии.
Мансур затушил сигарету о тарелку с колбасой, засыпав круглые кусочки пеплом. “Это уж слишком, – возмутился Агафонкин. – Нужно прекратить безобразие”. Он ничего не сказал.
– Я помог Темуджину выбраться из болота и снял с шеи колодку. – Мансур подавил, проглотил кашель – глухой рокот в горле. – Только рассвело – было раннее утро. Развел костер из сырых листьев – маленький огонь, и дым не так видно: утро – туман над степью. Рассказал, где найти мать и братьев. Велел не идти к Бортэ, невесте: его будут искать в кочевье ее отца Дэй-сечена. Мы подождали, пока его друг – старый безносый раб-сельдуз Сорган-Шира будет проезжать мимо с телегой, как я велел, и спрятали Темуджина под настриженной овечьей шерстью. Они уехали, и я вернулся обратно.
– Почему он тебя слушал? – спросил Агафонкин.
– Как? – удивился Мансур. – Я же бог Тенгри. Создатель всего сущего, реальность, у которой нет начала и конца. Я – Вечно Синее Небо, дарующее жизнь и охраняющее человеческий род. Как же ему меня не слушать? Меня – Хухэ Мунхэ Тенгер?
– Это понятно, – поморщился Агафонкин. – Я спрашиваю, как ты его убедил, что ты – бог Тенгри.
Мансур засмеялся. Сунул руку в карман и достал дешевую пластиковую зажигалку красного цвета. Чиркнул колесиком – маленький прерывистый огонек.
– Я разжег костер без огня, – сказал Мансур. – Вернее, протянул руку – нет, божественную длань – к охапке сырых листьев, коснулся и послал в нее огонь. Чудо, достойное божества. Кто осмелится ослушаться бога, командующего огнем? Особенно когда тебе четырнадцать и бог только что снял с твоей натертой шеи колодку. Накормил и отправил к семье. И, главное, вместо жизни раба дал тебе новую жизнь, великую миссию: завоевать мир. Подарил в помощь священное веретено.
– Священное веретено? – Олоницын потер виски. – Что вы ему дали?
– Как что? Юлу, конечно. Я наказал Темуджину отвоевать обратно земли Есугэя, собрать армию и идти на запад, а не в Китай. Объяснил, что если солнце каждый день стремится на запад, значит, и он должен стремиться на запад. Солнце показывает путь. Если он будет ему следовать, станет как солнце – человек-бог. Небесный воин. Властитель мира. И прочая хуйня.
Он с улыбкой посмотрел на Агафонкина, затем на Олоницына. Снова чиркнул зажигалкой, прищурился на огонь.
– Властитель мира. Кто ж этого не хочет? Особенно в четырнадцать. И все, что нужно, во время похода на запад – закрутить юлу. Священное Веретено Судеб. Дар Тенгри.
Мансур рассмеялся и добавил:
– Сегодня – раб с колодкой на шее, завтра – повелитель Вселенной. Кто был ничем, тот станет всем. Нам ли не знать, урус.
– Зачем? – спросил Олоницын. – Я, возможно, не очень понимаю… Не так хорошо знаю историю… Почему на запад? Они ведь и так пришли на Россию. Триста лет ига.
Мансур удивленно посмотрел на Олоницына. Он вскочил со стула – потертый жизнью испитой человечек с желтыми пятнами никотина на пальцах. Агафонкин никогда не видел его таким оживленным.
– Подумайте, Иннокентий, герой Земли Русской, святой защитник Руси Александр Невский от кого ее защищал? От татар? Ни в коем случае: он защищал Русь-матушку от Ливонского Ордена и от тевтонских рыцарей. И кто ему помогал? Хан Батый! От тевтонов, от ливонцев, от любимой вами Европы! А вовсе не от Орды. Вот вам и иго!
Мансур взъерошил жесткие короткие волосы, снова вытащил сигареты, но курить не стал.
– Задача, которую я поставил перед Чингисханом, – не покорить Россию. Задача – уничтожить Европу. Чтоб Европы не было. Совсем. Ее, по сути, и нет: так, окраина Азии, спрятавшаяся от нас за горами и проливами. А не будет Европы, не будет и европейского лобби на Руси. Подумайте: одна азиатская империя – не евразийская, нет! – азиатская, и чтобы никакого раздвоения, ничего сборного, составного, никаких двух корней: не Евразия – Европа и Азия, нет! Азия! Азия! – Он стукнул ладонью по столу и посмотрел на Агафонкина и Олоницына – согласны ли.
Те молчали.
– Представьте Улус Джучи, – мечтательно сказал Мансур, – ставший не окраиной, а центром монгольской империи. Столица Сарай-Бату, но не у Астрахани на могучей реке Ахтубе, а, скажем, на месте Марселя. Или Барселоны. А Каракорум – восточный фланг: контроль над Китаем и Средней Азией. Империя от Атлантического до Тихого океана. Как Америка.
Агафонкина мало интересовала судьба Европы, тем более что она, насколько он знал, осталась на месте. Его интересовало, почему у Мансура не получилось: он ведь оставил Темуджину юлу. Но спросил – пока – о другом.
– Не страшно тебе брать на себя такую ответственность: менять миллионы судеб? Переписывать историю?
– Ну и хуй с ней, – засмеялся Мансур. – Будет новая история: только лучше.
– Возможно. Но так – известно, что случилось, а с новой историей мы не знаем, что произойдет с человечеством.
– Ты прав, урус, – охотно согласился Мансур. – Мы не знаем, что будет с новой историей. Зато знаем, что со старой историей мы в говне.
* * *Свет, пропитанный поздним, тягучим, как мед, временем ленивого утра, заполнил собой конец сна, залил, затопил молочным облаком, и все, что случилось во сне, утонуло в белесом тумане. Призраки людей, населявших Катин сон, растворились, расплылись – дымка, таявшая во все явственнее проступающей, наступающей реальности дня. Катя потянулась под одеялом и сжала веки покрепче, но уже знала: пришло время проснуться. Она вздохнула, открыла глаза, улыбнулась новому дню и не сразу вспомнила, что ее сердце разбито.
