– Сами съедим, – хмыкнув, указал на них Дворкин, – не хочу, чтобы они моего внука подкармливали, мы тоже в состоянии прокормить. Больше от них ничего не возьму, а это будем считать одноразовой акцией благотворительности, просто чтобы не забылся вкус немороженого мяса. А вообще, лучше и не привыкать, а то сегодня Вера Андреевна на своём месте, а завтра, глядишь, по результатам ревизии её вообще не будет, и что тогда делать прикажете? Самим, что ли, телят на котлеты выращивать?
16
Между тем, несмотря на пессимистический прогноз бывшего супруга, Вера Андреевна Грузинова вполне уверенно чувствовала себя на новой должности, сделавшись заместителем Давида Суреновича по единой для обоих торговой вотчине. Влияние и материальный ресурс, которыми она за время пребывания при хозяине успела обзавестись, теперь, помимо устойчивой женской привлекательности, придавали Верочке ещё и ощутимо начальственный вид, который, как это уже признали все, был ей к лицу. Окончательно убедившись в верности Грузиновой делу, которому служат, Давид позволил себе несколько ослабить хватку, всё больше и больше доверяя своей воспитаннице ведение общего хозяйства. С самого утра Верочка, первой из гастрономического начальства появлявшаяся на службе, в белейшем, свеженакрахмаленном халате, идеально обтягивавшем фигуру при помощи безупречных выточек в районе оптимально пышной груди, уже стояла в центре торгового зала, зорко отсматривая начало рабочего дня и следя за всяким, кто своим видом, намёком или любым неправильным действием решил покуситься на устои. Она – состоялась, и это не могли теперь оспорить даже тайные недоброжелатели. Сноровка, полная самоотдача без малых скидок на слабость девичьего нутра, умение чувствовать врага и привлекать на свою сторону колеблющихся, делая из них убеждённых единомышленников, а кроме того, и выгадывать ещё добавочный барыш вскоре негласно поставили Веру Андреевну в один ряд с самим Суренычем, известным своей прозорливостью, неуступчивостью и способностью складывать в голове цифры, не прибегая к услугам карманного бухгалтера. Бухгалтер, конечно же, имелся, и не один, однако, исполняя волю деспотичного директора, он каждый раз с тоскливым послушанием выдавал испрашиваемую законом отчётность, проводя по бумагам лишь тонны, суммы и килограммы, приказанные ему Бабасяном. Таким образом, альянс, окончательно сложившийся между Давидом и Верой, в скором времени перерос в настоящую и могучую парность. Именно по этой причине всё чаще Давид, думая о Верочке с высоты общих новых позиций, удивлялся своему же давнему сомнению насчёт того, чтоб приблизить её к себе окончательно, целиком забрав не только в цеховую, но и в мужскую жизнь. Всё уже совпало, всё было по уму: слабые – отваливались, сильные – соединялись, немощные – усыхая, сдавались, победители – завоёвывая новые рубежи, крепили тыл.
Честно говоря, покидала Вера квартиру на Елоховке, едва-едва сумев скрыть недовольство. Никак не рассчитывала, что во всём, включая всякую незначительную мелочь, обнаружится такая чистота и порядок. Между делом заглянула и в столовую, куда отворены были обе дверные створки с идеально промытыми стёклами, – и там всё было по уму и так же нормально прибрано. На обеденном столе – белейшая скатерть: накрахмаленный низ, по краю пущено кружево, из старых, завихрённых, острых на ощупь, твёрдых на уголок. И салфеточки, не бумажные и тоже безукоризненно белые, чистой стопкой приготовленные для рядового, как видно, семейного обеда. Кольнуло не то чтобы завистью, скорее разочарованием от несовпадения сочинённого образа и получившегося факта. Да и горем в доме тоже ни от одного угла не тянуло, как и лёгкой тоской теперешних обитателей его по прежней жизни. Что до Гариньки, то оказался он в чистоте и пригляде, и это было заметно по всему: что по уюту детской комнаты с окном во двор, что по отсутствию единой пылинки, в чём Вера Андреевна убедилась лично, неприметно проведя рукой по дальнему краю подоконника.
Ну а княгиня – та, оценив условия нового проживания Гарольда, не сдержалась и всплакнула, уже когда они с дочерью вышли на Спартаковскую и стояли на обочине, ловя таксомотор. В общем, даже мало усладить самолюбие у обеих не получилось: ребёнок чувствовал себя – лучше не бывает, Моисей исполнял обязанности дедушки-опекуна – прекрасней не придумаешь. И если Вера, живя с Давидом, ещё была пристроена по жизни более-менее, то Анастасия Григорьевна, оказавшись теперь в полном одиночестве на Четвертом Вятском переулке, не имела никаких событий и удовольствий вне скудного жизненного цикла, состоящего из замкнутой цепочки «дом – рынок – булочная – поликлиника – сберкасса – дворовая лавочка – программа „Время“». Даже грузчик-муж и тот не появлялся в поле любой видимости, честно отрабатывая договорённость, и она даже подумала как-то, что не прочь сойтись с ним поближе, коль уж так совпало, что породнились через штампы в паспортах. Раз в неделю заезжала, правда, к дочке на службу, принять от неё загодя приготовленную бесплатную сумку с продуктами, которую ни разу так и не удалось опустошить ко дню очередной встречи. Однако дочь о том не знала и знать была не должна, потому как в этом случае даже эти короткие пересечения с ней сделались бы ещё более редкими. Там же несколько раз сталкивалась с Бабасяном. Тот неизменно проявлял вежливость, неискренне выдавливая на лице дежурное уважение, смазанное хитрованской армянской улыбкой, но она-то видела, не могла не заметить, что и то и другое не что иное, как фальшивка, как и всё на ихней работе, где и торгуют не в убыток себе, и, не зная меры, тащат всё, до чего не дотянется загребущая прокурорская длань.
Пару раз в памяти возникал далёкий, как банановый Сингапур, родимый город, и теперь уже её родная Воркута в этих скупых, но ясных воспоминаниях не казалась княгине дикой, тёмной, неуютной. Да и житейские неудобства, те самые, от которых всеми силами хотелось когда-то сбежать на другой конец вселенной, перестали вспоминаться лишь с раздражительной стороны. Была ведь и обратная сторона, и там она, комбинатовский главбух, была человек. Там её признавали большие люди и с удовольствием имели к ней расположение и любовь на кожаном райкомовском диване. Там же по рабочим будням советовалась с ней и всякая подчинённая ей шелупонь, вокруг неё же затевали и какую-никакую, а суету в день Восьмого марта и по остальным всенародным праздникам. Другими словами, живя в заполярных широтах, не знавалась княгиня Грузинова с той мелкотой, какой сделалась сама в этой невесёлой жизни в столице, где, как назло, отравившись, сдохли и оба чокнутых Рубинштейна, что в комплекте с членами её большой дружной семьи ещё недавно так славно скрашивали ей пенсионный век. И главное – не было больше Лёки, любимца, второго после Гарольда пристрастия в жизни. В общем, как ни крути, получалось, что, кроме Верки, напрочь отделившейся от матери с армяном своим, еженедельной продуктовой сумки и раздельной панельной двушки, расположенной в стороне от караванов и путей, больше в жизни не оставалось ничего – вообще, совсем. Это обижало душу и ещё больше загоняло стареющую женскую плоть в принудительную и тоскливую спячку.
Продолжая непрерывно думать об убийстве Изряднова, Моисей всё ещё не находил себе места. Умом понимал, что нужно что-то делать: ну не бывает так, что убил и сразу успокоился, просто-напросто вычеркнув жертву из списка живых и отметив галкой в амбарной книге освободившееся место против бывшей живой души. Однако что именно надлежало сделать, чтобы угомонить тоску, не знал. Сдуру решил было посоветоваться с Фортунатовым, но не как с фронтовым другом, а как с новым, считай, родственником по линии случайно обломившегося православия. Но вовремя удержался от собой же самим назначенной глупости. «Знают двое – знает и свинья» – вспомнилось из классики безвестного происхождения, и он отбросил эту мысль скорее, чем та успела долететь до земли.
С другой стороны, не могли не знать о трагедии и по месту службы директора картины. И тогда Моисей, недолго думая, отправился на Мосфильмовскую, рассчитывая уже на месте, из проходной, набрать отдел кадров и заказать себе пропуск, дабы зайти на студию и лишний раз потолковать с киношным людом о ходе поисковых работ в Хармадонском ущелье. Так и сделал. Однако ни кадровичке звонить, ни действовать под прикрытием не пришлось. Как только зашёл в помещение проходной, так сразу же и наткнулся на вывеску. То была информация о панихиде. В траурной рамке, крупно отпечатанная, красовалась фотография Изряднова, с которой тот смотрел на Моисея печально и с достоинством. Дворкин замер и стоял так ещё какое-то время, вглядываясь в лицо бывшего врага до тех пор, пока не начался дождь и воздух не сделался влажным от сквозняка, втащившего внутрь проходной неприятную дождевую сырость. Ниже фотографии шёл текст, но влажность, застившая глаза, мешала разобрать буквы; тогда он надел очки и, проморгавшись, стал читать:
