же пугали по-прежнему. Яркие страшные сны возвращали туда, откуда он с таким трудом выбрался. Или всё ещё выбирался. Бои, осады, долгие переходы и лесные скитания, потери, убийства и постоянное бегство от чего-то, что нагоняло. Нагоняло хотя бы ночью, стоило только прикрыть глаза.
Вынося поганое ведро, Эйден приметил, что на подворье совсем не осталось падали, ни людских, ни овечьих останков. Должно быть, подъели собаки или ещё кто. Это было неплохо, лишняя зараза, смрад и вопросы были бы ни к чему. Один раз наведался знакомый травник, вроде в гости или посмотреть, проведать. Тот тоже был не вполне здоров, жаловался на частую теперь хворь, показывал волдыри. Эйден поделился снадобьями, даже отдал одну из оставшихся овец, но про болезни и проклятия говорить не стал. Больше расспрашивал.
В Маньяри уже наводили порядок. Новый, увечный и немощный, он всё же был лучше буйства последних дней. Некоторые из уцелевших погромщиков основывали свои гильдии. Так они решили именовать шайки, думали, что звучит солидно. Эти гильдии делили и закрепляли за собой улицы, кварталы, мастерские, рынки, склады, лавчонки и даже общественные туалеты. Словом, всё, что имело хоть какие-то шансы возобновить работу и приносить доход. Те, кого не снесли, не выпотрошили во время беспорядков, договаривались, заключали союзы, заводили новые деловые отношения. Фаимы, общины карских семей, занимающихся одним ремеслом, никуда и не делись, только поужались, поредели, подобно бывалой отаре овец. Некоторые остались без крова и теперь мокли в постоянной мороси, тоже совсем как овцы, сбиваясь в кучи по трущобам и подворотням, греясь телами и подрагивая на крепчающих ветрах. Холод, голод, грязь, вынужденная теснота и соседство с немногочисленным, таким ценным теперь скотом. Неубираемые вовремя трупы. Плохая вода в колодцах, из-за поднявшихся в ливни грунтовых вод. Всё это неизбежно влекло болезни.
Прослышав, что сироты Мэйбл снова собираются в своих хижинах у ручья, Эйден отогнал к ним всех овец и козу. Он был удивлён и рад встретить там госпожу Дзилано. Женщина выжила в пожаре, не попала под нож или жестокую руку налётчиков, избежав судьбы многих своих девушек. Эйден и ей не рассказал о Мэйбл. Загнал овец в самую большую округлую мазанку, передал в руки повод козы, та шла только на верёвке, и, уходя, спросил, есть ли годный для разделки нож. Ножи у этих имелись. Те, что без ножей, кончали голодать раньше, так как куда раньше и начинали. Тут оставалась шпана от десяти до пятнадцати лет. Дети, что были моложе — уж больше не нуждались в еде, юноши и девушки, что постарше и посильнее — боролись за место получше в черте города.
Возвращаясь к мельнице, Эйден посетил свежие могилы. Обложил плоскими камнями ту, где лежала Мэйбл. Пытался дождаться солнца, чтобы подтвердить себе же верный выбор места, но в этот день так и не распогодилось. Старая одинокая ольха, главный ориентир здесь, выглядела скорее скорбно и отчуждённо, и навевала мысли вовсе не об упокоении. Да и могила Нейта днём смотрелась ещё более удручающе, чем ночью. Искорёженные, покинутые, зарастающие сады… Вкопанная на полдревка алебарда, чуть косо стоящая над насыпью, служащая надгробием, хотя не было ни гроба, ни савана. Всё это, и одичалая запущенность земель, и ржавеющее оружие, сгубившее хозяина, очень ёмко отражало суть происходящего на всём Карском полуострове. Здесь Эйден просидел долго, промочив штаны на сыром бревне, но не чувствуя холода. Он вспоминал, рассуждал, дивился и пожимал плечами, иногда произнося вслух обрывки спутанных мыслей. Степенная, вроде бы, жизнь, что мерно протекала тут раньше, в том числе и у него, так резко сменилась круговертью зловещей мистики, плодя чудовищ и смерти, проклятья или мор…
Эйден представлял себя снова пятилетним, впервые осознавшим всерьёз концепцию лжи. Когда его, зарёванного мальчугана, взял на руки родной дядя, унося от остывшего тела матери. Красный подол её платья, красные сбитые простыни, его красные маленькие ручонки — всё хранилось в памяти безукоризненно чистым, вечным, нетронутым. Тогда дядя врал, что мать просто уснула, что ей нужно спать, а крики и шум тут ни к чему. А Эйден совершенно точно знал, что она уже не проснётся. И с тех пор стал видеть ложь везде, повсюду, множество раз каждый день. Взрослые врали постоянно, успокаивая, обещая, пугая и грозясь, суля и оправдываясь. И так было всегда, осознавал он то или нет.
Много лет спустя, попав в подручные к дахабскому лекарю Оннова́лу, Эйден понемногу и сам становился медиком. И пусть в полевых госпиталях Уилфолка занимались в основном боевыми ранениями, заразы самого разного рода тоже хватало. Насмотревшись на сыпь, бубоны и фурункулы, надышавшись характерным душком гангрены и проказы, он стал подмечать симптомы у всех. Краснота, жар, отёки, пульсация, хрипы или кашель, расчёсанная шея или вечно слезящиеся глаза — практически каждый нёс в себе нечто нездоровое, болезненное, опасное. Да и он сам, разумеется, тоже. И ведь вся та зараза не появлялась из неоткуда, стоило лишь зелёному юнцу освоить приготовление простейшего снадобья от поноса. Всё это, и уж понос в особенности, существовало и до, и вне его понимания.
Решив, что дело в избытке наблюдательности, или же в том, что ранее этой наблюдательности недоставало, Эйден перестал искать общих причин и скрытых смыслов. Снова принял тот факт, что, вполне вероятно, даже и сейчас не замечает и не понимает огромной доли творящегося вокруг. Набрал полный плащ подгнивших яблок и двинулся к мельнице, собираясь варить и перегонять.
Запив, как никогда раньше, алхимик не бросил алхимии. Творил день и ночь, работая сразу в нескольких направлениях. Снадобья, полученные в полубеспамятстве, выходили очень разными, интересными, безусловно опасными. Вышло почти совершенно точно повторить яд, что был на стилете Мэйбл и чуть не убил его. Эфе́дра, митраги́на и особая трава, ароматом напоминающая шалфей и называемая шалфеем предсказателей. Все три — токсичные галлюциногены. Такой состав должен был обеспечить небыструю смерть в муках, полную оживших кошмаров. Но то ли дозировка была неверной, а ядовитый отвар некрепок, то ли, высохнув на клинке, он терял часть свойств… а может даже и разрушался под воздействием спиртов, коих был полон организм никудышной жертвы… Кроме сомнительных ядов выходило и нечто полезное. Мазь из пчелиного воска и коры чёрного тополя неплохо справлялась с ожогами и ссадинами. От сыпи и язв, правда, помогала хуже, но заходивший за ней травник нахваливал старания Эйдена. И его креплёную брагу, и запас крупы с сухарями. Купить что-то, даже имея деньги, теперь стало тяжело. Дорого, пусто, и можно
