зубами — не откуси языка.
Нейт тут же прикусил язык, глубоко, до крови. И вдруг совсем перестал дрожать. Глаза, распахнутые, как только можно, стали лучше различать оттенки черно-серой ночи. Он посмотрел и увидел, куда указывал человек. На округлом валуне, том, о который он недавно опирался, остался чётко различимый отпечаток ладони. Чёрно-красный при лунном свете, уже подсыхающий, чуть блестящий.
— Я не хотел.
— Я так и понял. Что ж, жаль. А ведь было время, когда при Местэрадо хватало наших. — После гигант прибавил ещё несколько слов на старо-карском, но Нейт не понял. — Не хотел, и ладно. А чего хотел? Раньше. Или, быть может, хочешь теперь?
— Выпить бы, — дивясь собственной наглости и накатившей вдруг честности выдавил Нейт
Человек постоял, кивнул с пониманием. Протянул просителю большущую бутыль, взявшуюся из ниоткуда и казавшуюся в его руке вполне изящным сосудом. Подтянувшись, ловко вскарабкался на самый крупный из валунов, уселся там, поджав ноги, и стал смотреть в небо.
— Ты са́ггио? — Нейт вглядывался в чёрный силуэт здоровяка на фоне более светлого звёздного неба. То, что он поначалу принял за рога — оказалось особой прической жрецов Лема, волосами, поставленными глиной.
— Я? — удивился человек. Он неторопливо, осторожно коснулся головы, исследую два неровных закрученных «рога», различных по длине. Потом оглядел себя, мощную грудь, объёмный живот, широченные плечи. — Нет. Я такой, каким ты звал меня. Пусть и не понимая. Вы вообще мало что понимаете.
— Это да. — Охотно согласился Нейт. Он не без труда справился с пробкой и жадно припал к горлышку бутылки. Там оказалось вино, сухое, насыщенное, отдающее обожжённым дубом. — Очень благодарю за вино. Очень кстати. Так, а кто же ты… есть?
— Для тебя? Должно быть — бог. Пляшущий средь тени. — Гигант скорее рассуждал, чем утверждал. Он повернул тяжёлую голову, внимательные глаза упёрлись в Нейта, прижали его к месту, проникли глубоко. — Но ты хотел мудрого саггио и дружище Иоргаса. Святошу и силача. Что ж, в некотором смысле, они здесь. Поговори с ними, расскажи о них.
Уговаривать не было нужды. Нейт вывалил всё, что помнил или вообразил позднее, эпичные ратные подвиги, презабавные случаи простого армейского быта, глубокие, поучительно-мудрые притчи, услышанные и перевранные донельзя. Всё уместилось в считанные минуты. Сбивчиво тараторя, будто слова бежали под гору, он словно выжал из себя всё, что мог и хотел сказать.
— Интересно. На осле, говоришь, въехал? — Человек поскрёб подбородок, хруст ногтей о щетину слышался за несколько метров.
— Или на муле. Да, скорее у него был мул. В смысле — есть мул. Думаю, он жив, я про саггио. И Иоргас тоже. Я надеюсь.
— Старик наверняка жив. — Здоровяк пошевелился на камне, вгляделся напряжённо куда-то вдаль, в сторону Вала.
— А Иоргас?
— Мёртв. — Безразлично отозвался человек. Наклонил голову, будто припоминая. — Пал от руки земляка, ещё более крепкого. Надо же, и ведь встретились здесь, так далеко от золотых полей.
Не верить не получалось. Уж бог должен был знать наверняка. Нейт сделал дюжину глубоких глотков, поперхнулся, смочив рубаху и даже штаны.
— Благодарю за вино. — Повторил он снова.
— На здоровье. — Прозвучало довольно глухо, зловеще. — Доброе молодое вино. Рова́нское, последнее из-за гномов.
— Я пойду домой. — Нейт с трудом поднялся, опираясь на алебарду, как на посох. Поклонился, прижав к груди бутыль, и, хромая, побрёл в темноту.
— Иди. И боле не пачкай бездумно капища.
Наклонившись к земле, прямо с валуна, Тенепля́с поймал чёрную жадную песчанку, самую смелую на этой поляне, собирающую выкашлянные крошки здесь же в траве. Он схватил легко и ловко, быстрее кота, длинные сильные пальца сложились в горсть, не давя, не увеча мелкого зверя, аккуратно, словно держали бабочку. Мышь билась в руке, яростно вгрызалась в ладонь, отказываясь покоряться судьбе. Карские песчанки могли казаться безобидными зверьками только огромным людям, а меж собой они бились хлеще любых волков, пожирая павших, не оставляя ни костей, ни зубов, ни шкурки. Он ухмыльнулся неукротимому буйству в своей руке, поднёс ближе к губам, шепча наказ.
— И ты иди с ним. Здесь воняет псиной, не дай пожрать хромого. Кровь на руках и смерть за пазухой. Держись его, храни от голодной ночи.
Брошенная вдогонку Мышь прокувыркалась несколько раз в лесной подстилке, вскочила, мелко отряхиваясь и скрипя резцами. Понеслась следом быстрыми прыжками.
Грубо обрезанные, частично обугленные пожаром фруктовые деревья почти не реагировали на ветер. Живых, трепещущих ветвей на них оставалось совсем немного. В этих садах вообще оставалось мало жизни. И когда последний владелец, последний сын этой земли издал свой последний крик — его слышала только мелкая Мышь.
— Копья во фро-о-онт! Коли!
Бросившись на упёртую в колею алебарду, Нейт охнул, зашипел и, сжимая древко, повалился набок. В сердце он не попал, пробил лёгкое, и теперь умирал скрючившись, ёжась, и выпуская воздух напрямую из груди. Мышь не могла ничего поделать. Сила, что в неё вдохнули, была под стать её естественной ярости, но мышиному разуму не хватало свободы для осознания очень многих вещей. Теперь она, без сомнения, смогла бы порвать хищника, много крупнее среднего человека, но, если человек атаковал сам себя… рвать было некого. Так она и сидела, вперив немигающие чёрные глазки в остывающий труп, придавленная сильнейшей волей, которую не могла теперь ни исполнить, ни ослушаться. Нескоро, следующей ночью, пришёл другой человек. Он устроился подле первого и долго говорил, ругался, хохотал и плакал. А после копал, зарывая окоченевшее и вновь обмякшее тело.
Нагребая холмик земли над очередной могилой, Эйден уже очень слабо воспринимал действительность. Он был мертвецки пьян, даже по собственным меркам, неоднократно ранен, отравлен — бог знает чем. Галлюцинации, зрительные и слуховые, замещали собой половину происходящего. Покойник, уже прикопанный, отвечал ему, шипя о ужасах войны. В кустах то и дело шныряли крохотные чёрные бесы, шурша и лязгая зубами. Давно погибшие люди, и не только они, стенали над ухом, виня и кляня его за жестокость, трусость или отсутствие. Эйден отвечал кому только мог, отбивая нападки, обличая в ответ, торопливо и ожесточённо, бросаясь упрёками прежде, чем сам под ними потонет.
Мышь смотрела, как он удаляется. Болезненно припадая на одну ногу, тяжело опираясь на трость. Руки, с сорванными о землю ногтями, сочились кровью. Да и чужой крови на них хватало. И смерть, с которой
