больше остальных. К тому же Совьон надеялась застать последних из черногородского каравана: отряд ушел в Бычью Падь после того, как отвез дань Сармату-змею. Быть может, слухи о возвращении Хьялмы настигли черногородцев раньше, чем они отдохнули и собрались в обратную дорогу.
Совьон по-охотничьи понюхала воздух.
Было тихо. Она проезжала мимо работающих лавок и пекарен, видела маленькие кузни, пышущие жаром, и людей, снующих по делам, – и все же повсюду разливалось вязкое молчание. Оно поглощало звуки: скрипы телег, шаги, разговоры, конский цокот – все. Народ торопился и будто бы боязливо горбился, сливаясь с серыми камнями, мостившими улицы мастеровых.
Совьон знала, что Бычья Падь вступила в войну еще в начале весны и с достоинством выдерживала первые битвы. Но дальше – хуже: Совьон слышала много кривотолков, когда останавливалась в поселениях. Говорили, что дела становились плохи, а Ярхо-предатель отбрасывал противников все ближе и ближе к Бычьей Пади. Что только существование другого дракона оберегало город от сожжения: Сармат-змей не решался в полной мере схлестнуться с братом. Бычья Падь, отрезанная от Пустоши, выживала за счет снабжения с севера, но казна таяла – а ведь приходилось кормить беженцев, прибывающих волнами. Бодибор Сольявич не мог отказать в помощи людям, жившим в его землях, – не их вина, что война лишила их дома.
У князя Бодибора были союзники, княжества помельче и победнее, но основные тяготы обрушились на Бычью Падь. Злые языки сулили: пройдет еще месяц или два, и в самой Бычьей Пади начнется голод. А потом город падет.
Сейчас Совьон в этом убедилась – она повидала многое и почувствовала это носом, кожей, мозгом. Увидела в испуганных лицах горожан, услышала в настороженной тишине: война высасывала из Бычьей Пади последние силы.
Если князь Хьялма был хоть вполовину так умен, как о нем баяли, ему следовало что-нибудь придумать.
Совьон увидела мощные дубовые ворота, украшенные резьбой из пары бычьих рогов, окаймленных узором, – они вели из Внешнего города в Срединный. Однако Совьон понимала, что приют в Срединном городе ей не по карману, и, развернув Жениха, отправилась прочь от площадей, на улицы иного толка: узкие, не чищенные от грязи и помоев, где не было ни мастерских, ни лавок, только ночлежки рабочих и плохонькие корчмы.
В одном из тупиков, куда Совьон свернула по незнанию, она увидела ребенка – худого мальчугана в мешковатом рубище. Он прижимал к груди крынку, вероятно, тяжелую, но когда разглядел, кто перед ним, едва не взвился над землей от восторга. Совьон не удивилась: Жених часто впечатлял ребятню. Кого-то пугал, кого-то привлекал очарованием невидали – большой, злой и страшный боевой конь, которому его предыдущие хозяева, разбойники из числа обидчиков Совьон, отрезали нижнюю губу.
– У-у какой. – Мальчуган пританцовывал с крынкой, но не решался подойти слишком близко. – Теть, дай покататься.
Совьон всегда нравились дети, и она любила говорить с ними – только самые капризные и наглые могли вызвать в ней неприязнь. Поэтому обронила с легкой полуулыбкой:
– Не дам. Покусает.
– А он заколдованный? – продолжал мальчуган, пуча глаза. – Конь-оборотень?
Совьон была уже готова благодушно кивнуть, мол, да, оборотень – чтобы мальчик смог похвастаться перед друзьями, но тут он добавил:
– Ты же ведьма, да, теть? А зачем ведьме обычный конь?
И заметив, как дернулось ее лицо, добавил быстро:
– Только не проклинай, чур-чур.
Совьон много раз называли ведьмой, однако никогда – так часто, как за последние месяцы. Особенно – когда она ехала в Бычью Падь, ища ночлег в деревнях. Возможно, удивленный мальчик был лишь совпадением, но… Раньше любопытные дети, подбегая к ней, видели воительницу – расспрашивали, как же ее, женщину, взяли в дружину и много ли она срубила голов. Хозяева домов, дававшие ей приют, не отводили глаза, когда разговаривали с ней, и не медлили, придумывая ответ. За Совьон всегда тянулся шлейф шепотков и предрассудков, но никогда он не был настолько осязаем.
Словно болезнь и печать колдовства, наложенная Морккой Виелмо, выпустили на волю ту часть Совьон, которую она силилась задушить. Теперь ипостась ведьмы господствовала над ипостасью воительницы – кусочек души ликовал и разрастался, заполняя жилы черной кровью. Сейчас Совьон с трудом держала меч и криво сидела на коне, но лучше слышала серебряный звон звезд, свист воды в ручьях и хохот нежити по ночам. Быть может, она сама обратилась к этой части себя, когда почувствовала, что человеческое оружие не сможет уберечь ее в дороге; может, она пришла к этому бессознательно – истекло одно, наполнилось другое.
Она понимала, что даже выглядела иначе. Щеки впали, глаза углубились, волосы, все чаще бывавшие распущенными, в дороге сбивались в колтуны, которые не с первого раза распутывал острозубый гребень. Раньше Совьон казалась куда здоровее, крепче и сытей.
Ее расстроили слова мальчика, и она посмотрела на него задумчиво и печально, но беззлобно.
– Ступай, малыш, – сказала Совьон.
И, натянув поводья, отправилась дальше – в сеть переулков.
* * *
За то время, что Совьон провела в Бычьей Пади, она собрала достаточно новостей и слухов, чтобы понять, что ей нужно делать дальше. К счастью, это было нетрудно – тот, кого она чаяла отыскать больше всех, не прятался. Совьон полагала, что он-то подскажет, где пригодится ее помощь.
Сармату-змею стоило отомстить за всех пленных, которых он сгубил.
Приближался летний солнцеворот, и становилось ясно: даже если у князя Хьялмы появятся самые мощные рати, он не доберется до Матерь-горы к июню. Совьон кривилась: неужели она и вправду надеялась, что Матерь-гора рухнет до лета, а узники, которых она сама туда привезла, получат свободу? Глупая наивная женщина! Нет, ей с этим жить – Совьон и без того несет груз неподъемной вины. Справится.
Что не помешает ей приложить руку к расправе над Сарматом, если Хьялма и Бодибор Сольявич удержат Бычью Падь. И если удельные князья не перегрызутся, дробя лагерь на части.
Она проснулась затемно. Постель была холодной, а комнатка – убогой и куцей, с рассохшимися полами. Раскрыв скрипящие ставни, Совьон выглянула наружу, в узкий переулок. Клубилась утренняя хмарь, и стены домов, склоненных один к другому, выступали из тумана малоразличимыми темными боками.
Совьон умылась ледяной водой из посудины, что ей принесли. Накинула на плечи плащ, а волосы спрятала под платком, подаренным Магожей. Обвила запястья кожаными браслетами с колдовскими знаками, на шею надела крохотный мешочек, подвешенный на скрученную нить, – в него Совьон положила засушенный сабельник и дурман-траву. Затем она вышла, забрала Жениха из конюшни и, поднявшись в седло, – не так ловко и искусно, как раньше, – отправилась во Внутренний город.
Несмотря на раннее время, Бычья Падь уже была занята работой
