канава, огневые точки — выемки в этой канаве. Положил винтовку на бруствер из пары плоских камней, оглядел местность: перед нами петляла между холмов грунтовая дорога. Она была хорошо видна за счёт светлого гравия. Где-то там, вдали, окопались боши. Попытался посмотреть вперёд через прицел винтовки — ничего не видно: в сумерках через прицел картина начала расплываться. Немного потренировавшись, всё-таки начал что-то видеть. Удовлетворённый, я обернулся, вспомнив о Януше. Мой товарищ сидел на корточках на дне окопа, обнимая винтовку.
— Януш, ты спишь? — позвал я его, он не ответил.
Тогда, наклонившись, я посмотрел ему в лицо. Его глаза были закрыты. «Всё-таки уснул», — мелькнула мысль. Я вытянул руку и потряс поляка за плечо, Он тут же открыл глаза.
— Ты чего спишь? — зло прошипел я.
В ответ Януш только хлопал глазами. Потом ответил с недоумением в голосе:
— Не знаю, — и немного привстал.
Я снова повернулся к фронту позиций, наблюдая за дорогой — всё было спокойно. Почувствовал, что как будто остался один: поодаль затаились пехотинцы, Януш замер, снова присев на дно окопа. Меня не покидало ощущение, что бедняга уже не понимает, где он и что с ним происходит.
«А ты сам то понимаешь?» — невольно возник в моём мозгу вопрос к самому себе. Перед глазами маячила горная дорога, напоминающая Млечный путь. Встряхнул головой: непривычная местность заставляла думать о чём-то необычном. Удивляться было чему: не прошло и суток, как я превратился из бравого матроса-моториста в окопного пехотинца-молокососа где-то на Крите, потеряв и судно, и экипаж. Уткнулся подбородком в приклад винтовки. Казалось, что из темноты, окружавшей меня, накатывалась невольная тоска: «Что я вообще здесь делаю? В чужом краю, с чужими людьми…» Откуда такие мысли? Ведь я должен встать в общий строй за одно дело. Но почему-то сейчас чувствовал себя как загнанный в угол зверёк. Потерянный зверёк, ожидающий страшной развязки. Царившая вокруг тишина, иногда нарушаемая стрекотанием насекомых в выжженной траве, не добавляла мне радости.
Оглянулся на Януша. Он продолжал сидеть на дне окопа, обняв винтовку. Первое желание — встряхнуть его: «Опять уснул!» Но остановился: «Ладно, пусть отдыхает. Может быть, голова придёт в норму». Я хотел уже отвернуться от него, когда заметил странность: его глаза были широко распахнуты. Не может же он спать с открытыми глазами? Но тогда, почему он никак не реагирует на меня?
— Ты опять заснул? — повторил ещё раз ему в лицо. Поляк смотрел куда-то вверх. Постучал его по голове. На этот раз он моргнул, но взгляда от тёмного неба не оторвал. «С ума сошёл?», — передёрнуло меня.
— Сейчас бомбить будут, — вдруг произнёс Януш, сжавшись вокруг своей винтовки.
«Точно сошёл с ума», — я посмотрел на тёмное небо. Судя по всему, оттуда опасность вряд ли могла прийти: «Боши обычно не устраивают ночные налёты. Во всяком случае, на море это было нечасто». Правда, я совсем позабыл о ночных бомбёжках Лондона.
— Тебе надо отдохнуть, Януш. Можешь немного подремать, — проявил я великодушие.
Он замотал головой.
— Сейчас бомбить будут, — повторил поляк.
— С чего ты это взял? — я пожал плечами. — Они не будут этого делать, иначе своих же разнесут в темноте, — с помощью логики я попытался успокоить его…
Странное с точки зрения сверхъестественных чувств явление под названием «война». Люди начинают многое чувствовать по-другому. Они начинают смотреть на привычные вещи под другим углом, но этим никого не удивишь. Действительно, время, когда по земле гуляет смерть, всех нас делает безумными. Но лишёнными рассудка мы кажемся тем, кто там не был или не жил. Однако даже среди нас одинаково деформированных безумием войны встречаются странные индивидуумы, впрочем… впрочем на любого в это страшное время находит что-то необъяснимое. Я тут же припомнил свои видения Надэж в подземном госпитале Ла-Валетты…
— Ты уверен? — я недоверчиво посмотрел на своего товарища, тот продолжал смотреть вверх.
— Меня контузило под Пшемыслем, — прозвучало странное объяснение от него.
Я пожал плечами и отправился к новозеландскому караулу — у них был телефон. Они выслушали меня, недоверчиво хмыкнули, но, покрутив ручку телефона, один из бойцов позвонил на командный пункт. Воткнув назад трубку, солдат флегматично передал ответ:
— Через час вас сменят. Отдохнёте и придёте в себя. А пока смотрите в оба.
Честно говоря, другого ответа я и не ожидал, но совесть моя перед товарищем была чиста. Я, не спеша, вернулся к Янушу. Поляк смотрел на меня, продолжая сидеть на дне окопа, обнимая винтовку.
— Ну что? — тихо спросил он меня.
— Сказал им, но они не поверили, — я изобразил сочувствующий вздох.
Януш поправил пилотку на голове и надел каску — ту самую каску Дон Кихота.
— Ты знаешь, они ошибаются. Я знаю, они ошибаются, — он слегка привстал, чтобы наблюдать за небом, я тоже посмотрел вверх, но ничего тревожного не заметил. Януш продолжил: — За ошибки мы платим, очень платим. Я ошибся, очень сильно ошибся. Они бомбили и бомбили нас. После того, как оставили Пшемысль, мы шли во Львов — вернее сказать, меня тащили. Но немцы были уже там. Тогда наш хорунжий повёл нас в Румынию. Но многие не пошли за ним — отправились по домам. Я решил уйти на чужбину, — он замолчал на какое-то время. — Правильно я сделал? У меня осталась жена и ребёнок, — поляк вздохнул, — ему не исполнилось и трёх лет. Как они там сейчас без меня? — он опять вздохнул. — Я ошибся, — Януш повернул голову в мою сторону, но в темноте я не видел его глаз. Он спросил: — Скажи, Викто́р, я ошибся?
Мне показалось странным, что он спрашивает меня о таких вещах. Поляк был старше и имел семью, сына. Что ему моё мнение о своих поступках. Но, наверное, ему просто хотелось получить поддержку от любого, пусть даже от молодого матроса из чужой для него страны. Что я мог сказать? Ответа на этот проклятый вопрос у меня не было: уйти в неизвестность или остаться в разрушенном доме? Я сделал этот выбор, как и Януш. Но, глядя на поляка, осознавал, что мне легче, в тысячу раз легче, чем ему. У него на родине осталась семья, у меня — нет.
— Не думай, что
