меня не важно. Он наклонился ко мне.
— Грудь, — наконец, удалось мне произнести.
Мэтью расстегнул мою куртку, задрал майку. Затем прозвучало его заключение:
— Ранения нет. Контузия. Ударная волна. Полежи здесь, отдохни. Потом вытащим тебя отсюда. А пока прими чудодейственное лекарство, — он пошарил в сумке и достал фляжку. Открыл и поднёс к моему рту. В нос ударил запах виски.
Я жадно припал к фляжке и начал делать большие глотки, пока капрал не оторвал её от моих губ, но я успел выпить изрядную порцию.
— Не волнуйся, скоро вернусь. Я ещё не показал тебе Окленд, а ты мне Париж, — были его последние слова, и он начал карабкаться по склону вверх. Перед тем, как совсем исчезнуть из вида Мэтью оглянулся и махнул рукой. Он возвращался на позиции. Больше я никогда его не видел…
Во мне всегда жила вера, что Мэтью не погиб: у него не было возможности вернуться ко мне. Наверное, боши оттеснили новозеландцев от участка, где я находился, и капрал со своими товарищами вынужден был отходить на восток к гаваням эвакуации. Я даже не верил — я точно знал (Откуда? Просто знал, и всё), что Мэтью вернулся домой и живёт в Окленде на улице святого Патрика, где все его знают. Были в моей жизни моменты, когда я мог посетить Новую Зеландию, но всегда отказывался от этого путешествия. Почему? Не знаю. Возможно, потому что я должен был обязательно встретиться с Мэтью, но он мог почувствовать вину за то, что не смог вернуться ко мне тогда. Стоило ли бередить горькие воспоминания в памяти капрала? Мне этого не хотелось. Надеюсь, в этом причина…
Так я остался один. Но подумать над своим положением был не в состоянии. Голова поплыла, сознание покидало меня. Темнота. Но ненадолго. Снова возвращение в реальность. И так всю ночь: я то «уходил», то «возвращался». Картина событий отражалась в моих ушах: грохот взрывов, потом они прекратились, на смену им пришли выстрелы стрелкового оружия, пулемётные очереди, крики (как будто на английском), через какое-то время звуки винтовочных выстрелов зазвучали со всех сторон, к ним начали примешиваться автоматные очереди немцев и команды уже на немецком. Я пытался встать, но падал назад. Забрезжил рассвет, выстрелы постепенно стихали и удалялись от места, где я отлёживался. Болезненно защемило в груди: от контузии или ещё от чего-то? Старался дышать мелкими глотками. Несмотря на боль в руке, это что-то заставило меня оторвать лопатки от земли и на локтях, отталкиваясь ногами, поползти на спине в самую гущу кустов, проламывая стебли. Вовремя.
Откуда-то сверху — наверное, со склона, по которому тащил меня Мэтью, — заскрипели шаги и немецкая речь. Моих скудных познаний в тевтонском хватило, чтобы понять: боши осматривают местность. Я затих: концентрационный лагерь, или пристрелят на месте. Что лучше, не знаю. Боши устало переругивались, кто спустится вниз. Никому не хотелось. И тогда прозвучали автоматные очереди по кустам. Я сжался, зажмурив глаза, хотя вряд ли это мне помогло бы. Выстрелы смолкли. На лицо посыпались срезанные пулями листья. Эти куски зелени показались мне волшебным рождественским снегом: боши промахнулись. Беззвучно выдохнул — второе рождение.
Немцы ещё немного потоптались и отправились дальше. Волна расслабленности охватила меня, глаза закрылись. Невольно сосредоточился на боли в груди: анестезия от виски прошла. Покой, пусть даже в таких условиях, немного обезболивал. И я лежал и лежал. Час, два, три… Сквозь листву над головой виднелось солнце. Оно медленно двигалось, отсчитывая вечность. Сейчас светило предвещало уже приближение вечера. Боль стала тупой, затихал и шум вдалеке. Очевидно, немцы уходили. В голову начинали приходить мысли. Сколько можно так лежать? Что делать дальше? Но я не успел поразмышлять об этом, как меня затошнило, дыхание перехватило, в глазах потемнело. Сознание выскочило из меня.
Через какое-то время в ушах зазвучали звуки окружающего мира: стрекотание насекомых, гул пролетающих самолётов в вышине, что-то прошуршало по опавшим листьям — змея. Извивающийся кожаный пятнистый «ремень» замер. Чёрные бусинки смотрели на меня, тонкий язычок нервно шевелился в открытой пасти. Ещё сутки назад я, наверно, подпрыгнул бы до неба и пустился бы наутёк (откуда мне было знать тогда, что ядовитых змей на Крите нет). Теперь же даже желания такого у меня не проснулось. Равнодушие? Апатия?
Вдруг в стороне послышался скрип, мы встрепенулись. Мы? Змея, опустив голову к земле, слушала дрожание грунта. Подумав о чём-то своём, рептилия решила не испытывать судьбу и задвигалась в сторону от меня, я же, медленно перевернувшись на живот, пополз на звук. Кто это мог быть? Наши? Боши? Соблюдая осторожность — на этот раз спасительные кусты предательски тряслись от моих движений — полз к краю зарослей. Мне казалось, что каждый хруст, производимый мною, гремит на всю округу. Страх быть услышанным заставлял меня периодически замирать, прижимаясь к земле. Скрип приближался. Наконец, я добрался до границы кустов и осторожно выглянул.
Передо мной предстала идиллическая картина: по узкой каменистой дорожке неспешно перешагивал серый ослик, запряжённый в повозку с сеном. Именно повозка и скрипела. «Где он только нашёл сено на этом бесплодном острове?» — невольно возник вопрос. Но, конечно, не к ослику. Позади повозки шагал его хозяин — греческий крестьянин. Широколицый крупный мужчина лет шестидесяти с седыми обвисшими усами зорко посматривал за своим помощником, помахивая прутом. Крестьянин прошёл мимо моего укрытия. Во мне боролись противоречивые желания: позвать прохожего или продолжать прятаться. Осторожность или доверие? Наконец, решился. Мужчина уже отошёл от меня метров на десять, когда я выполз из кустов и закричал во всю силу своих измученных лёгких:
— Помогите! Помогите!
Он остановился, оглянулся назад и увидел меня. Пару секунд он смотрел на меня, пытаясь понять, что происходит. Затем, крикнув что-то ослику, — тот тут же остановился — бросился ко мне. Глядя снизу вверх на надвигающегося крестьянина, успокаивал самого себя: «Он сейчас мне поможет. Не волнуйся». Однако, когда мужчина подбежал ко мне, я опустил голову: теперь перед моим лицом стояли только пыльные кожаные сандалии.
— Помогите. Контузия. Мне надо к своим, — сказал негромко по-английски, подняв голову.
Нашивки на форменной куртке не оставляли никаких сомнений в моей принадлежности к войскам союзников. Крестьянин надвинул кепку на глаза, огляделся вокруг и побежал к своей повозке. Скинув часть сена на землю, он потянул повозку
