И тогда я выпил вместе с Джейсоном пару бутылок пива. Он ведь ни хрена не в курсе, что я прошел курс реабилитации — он знает только то, что я ему наплел, — поэтому, когда я сказал, что не против спиртного, но только в меру, он сразу же купился. А позавчера я накокаинился до одурения дома у мужика, которого и знать-то толком не знаю.
— Это было ужасно? — спрашиваю я, съежившись в ожидании ответа. Представляю, как Джастин, скрипя зубами, измученный паранойей, истраханный этим жутким парнем, со слезами на глазах звонит своему наставнику. Но он отвечает следующее:
— Жаль, что я не могу сказать, что это так. На самом деле это было чертовски здорово. Не знаю, почему все думают, что промытые мозги и напичканный химией организм — опасное сочетание. Мне было классно! Знаешь, как здорово — взять и наплевать на все?
И тут я чувствую себя жестоко преданной. «Почему он так себя ведет? — думаю я. — Почему ему не страшно, почему он не плачет и не умоляет всех понять его, как это делают остальные, когда срываются? Я пытаюсь себе напомнить, что это в Джастине говорит его «болезнь», но все равно ненавижу его за то, что он так запросто отринул то мировоззрение, которое разделял со мной. Кроме того, мне еще завидно. Я тоже хочу на все плюнуть, почувствовать, как потечет по носоглотке и венам кока, и потом не терзаться чувством вины. Но я напоминаю себе, что это — болезнь, и что даже думать в таком русле неправильно.
Поэтому я говорю то, что подобает в таком случае.
— Ты должен позвонить своему наставнику и поднимать руку на собраниях. — Когда человек срывается и ему заново приходится отсчитывать свой стаж трезвенника, он должен поднимать на собраниях руку и представляться публике как «новичок».
Он кивает.
— Знаю, — отвечает он. — Просто я еще не готов.
Мы молча сидим, и я украдкой оглядываю собравшихся.
— Я просто в ужасе, — произношу я наконец.
— Знаю, — говорит он, смутившись. И, поймав мой взгляд, добавляет: — Я люблю тебя, Амелия. И сейчас мне действительно нужна твоя поддержка.
Я удивлена, потому что Джастин никогда мне этого не говорил. В центре во время реабилитации такие слова, как «Я люблю тебя», грубо говоря, можно перевести как «Мы оба трезвенники» или «Ты классная», но с тех пор, как ушла отсюда, я уже не могла произносить их с такой легкостью. И хотя я выросла в семье, где эти три слова мы говорили друг другу постоянно, это все равно казалось какой-то обязанностью, вроде как необходимым завершением разговора, а правда это или нет — уже неважно. Поэтому я гораздо позже, чем все остальные, стала бросаться этой фразой. У меня снова начинается невроз, и в голове крутится: «Стоп! А я на самом деле люблю этого человека? Я их всех толком даже не знаю, чтобы говорить так», и чувствую, что сейчас мои слова прозвучат неискренне.
Как бы мне хотелось с легкостью ответить ему тем же, но я просто не могу.
— Я тоже люблю тебя, Джастин, — произношу я наконец, но это выходит как-то вяло и уныло, и между нами повисает неловкое молчание.
Глава 26
В воскресенье вечером — самое угнетающее время — я понимаю, что Адам не позвонит. Мы уже несколько месяцев не общались, поэтому либо он псих, либо патологический лжец, либо все вместе. Но завтра мне сдавать статью, поэтому я отчаянно пытаюсь подавить мрачные мысли и усиливающуюся депрессию и сосредоточиться на работе. Я слышала, как на собраниях рассказывали о том, как «одну зависимость можно перевести в другую», поэтому, вспомнив про то, какой фортель выкинул со мной Адам, я усилием воли приступаю к описанию той ночи, когда мы играли в «Правду или расплату». И опомниться не успела, как уже настрочила вступление. «Наши безумные проделки уже переросли всякие границы. Но в какой-то момент, после того, как я уже поцеловалась с девушкой и едва знакомый парень несколько раз ткнул мне в лицо своим обнаженным орудием, я понимаю, что отступать слишком поздно».
Я заканчиваю статью сценой своего импровизированного стриптиза и того ужаса, который испытала, поняв, что за мной наблюдают, и в последней строчке говорю, что игра в «Правду или расплату» очень сильно изменилась со времен моего детства.
Закончив статью, я понимаю, что, может быть, мне станет легче, если я сама наберу номер Адама и узнаю, что, черт возьми, произошло. «Наверняка у него есть вполне разумные объяснения, почему он пропадал», — думаю я. Может, он потерял свой телефон или настолько погрузился в шоу, что у него нет ни секунды времени, чтобы позвонить мне, но он жутко обрадуется, услышав мой голос.
Пока я размышляю над этим вопросом, вполглаза глядя на экран, где участники «Сюрреальной жизни» бросаются друг в друга тарелками, вдруг пускают рекламу, и я вижу Адама, который идет по улице в костюме-тройке и разговаривает по сотовому телефону. Он так хорош, что мне просто не верится, что я когда-то считала его непривлекательным. «По словам «ТВ-Гида» — слышится голос мужика, который, кажется, комментирует рекламные ролики во всем мире, — «Агентство» станет самым ярким шоу сезона».
И я настолько уверена в том, что мне подали знак, чтобы я связалась с Адамом, что я машинально хватаю телефон и ужасно разочаровываюсь, услышав приветствие голосовой почты. Не так я представляла себе этот звонок, но я оставляю импровизированное сообщение, вложив в него как можно больше нежности и мягкости. И жду.
Но тут понимаю, что вот-вот распсихуюсь, поэтому звоню Стефани и предлагаю ей прогуляться.
Глава 27
— Он не перезвонил, — говорю я в трубку, отрывая кусок заусенца от большого пальца. — Мудак, — со вздохом говорит Стефани.
— Какого черта он не звонит? Прошло уже пять дней и три часа.
— Хочешь правду? Так поступают все, и довольно часто. И мы с тобой в том числе.
— Но это только в том случае, когда ты не хочешь общаться с человеком! — ною я.
Стефани на секунду задумывается, потом отвечает:
— Я понимаю, что это больно. — Мы уже столько раз все это обсуждали, и она каждый раз оказывала мне неоценимую поддержку, перебирая и анализируя все возможные причины: может, Адам меня теперь боится
