Она посерьезнела и спокойно сказала:
— Ты прав. Замужние женщины так себя не ведут. Но положение легко исправить. Я перестану быть замужней женщиной.
— Как тебе будет угодно, — церемонно ответил он.
Вот как интеллигенция среди прочего народа, так п о с л е д о в а т е л ь н о с т ь среди прочего упрямства: мнит себя элитой и приставляет себе на погоны плюс — положительный знак отличия. Пора уже свергать ее из положительных качеств — вон сколько ее именем наворочено ошибок, нагромождено одна на другую с осознанным губительством — лишь бы не отступиться.
Полина подала на развод — исключительно из последовательности.
Та же последовательность была единственной причиной их свиданий с Юрой. Уже они все исчерпались, свидания, но вызов за границу все не приходил, и накапливалось, нарождалось, как молодой месяц, новое свидание — и потом снова, — и сколько же еще лун пройдет до отъезда?
Жалкая дура, вот она звонит ему на работу. На месте его нет, разыскали по громкоговорящей радиосвязи: «Товарищ Хижняк, позвоните на щит управления!» Он скоро отозвался из какого-то угла станции по телефону — и Полину с ним соединили. Слышен был рев агрегатов, и Юра орал сквозь этот рев:
— Алло! Алло!
— Знаешь, — радостно закричала Полина в трубку, — в честности есть особенное удовольствие…
Ну не дура ли?
— Что? — орал он, преодолевая близкий к нему шум. — Полина? Алло! Что случилось?
— Ничего! — Она прибавила громкости, прохожие оглянулись. Задуманную лирическую ноту криком было не взять. — Давай встретимся!
Вот и опять свидание.
— Когда скрываешь от мужа — ты его как бы щадишь: знаешь про свой грех сама, как про гвоздь в сапоге, и мучаешься одна. Ну, а как только выставишь всю правду наружу, тебе уже легко: не колет. Такая сразу вся из себя чистая, гордая, честная становишься! А мучается теперь пусть он. Пусть с этим гвоздем что хочет, то и делает.
Юрка испугался:
— Призналась?
— Даже и не понадобилось. Не отпираться — вот и вся честность. Но, скажу тебе, даже это потребовало отваги.
— Ну, и что он сказал? — затеребил нетерпеливо: поскорее узнать степень опасности.
— Мирно разводимся.
— Так… Из-за меня? — у него даже дыхание пресеклось.
— Не бойся, не из-за тебя. Из-за меня. — И усмехнулась.
— Но он знает про меня? Ты ему сказала?
— Не бойся, морду тебе бить не придет. — Полина почему-то вдруг страшно устала.
— Что ты заладила: не бойся, не бойся! — разнервничался. — Я и не боюсь. Я ведь и сдачи дать могу…
Сомнительно.
— …Так что мы с ним теперь в свободном союзе. Хочешь — живи, хочешь — нет. Как во Франции. …А убил бы — было б справедливо, — опустевшим голосом.
— Кого? — опять испугался Юра.
— Боже мой, да меня, кого же еще! — сверкнула глазами с презрением, и он вздохнул, посрамленный человек, сам согласившийся на посрамление.
И вроде бы, казалось, все. Нет, опять звонок.
— А, это ты…
— Я. А ты не рада?
Дурацкий вопрос, и Полина молчит.
— Полина.
— Ну.
— Давай хоть встретимся, что ли.
— Какое встретимся, ты в своем уме — еще засекут, и сорвется твоя загранмечта. — Полина откровенно издевается.
— А мы где-нибудь за городом, — не понимает издевки.
— Да ты что! За городом уж если засекут, так и вида не сделаешь! — еще насмешливее.
— Все, ну все против нас! — пылко восклицает Юра. — А я все равно тебя люблю, хоть мне и запрещено тебя любить.
— Да? И кто же это тебе запретил-то? — сердобольно разузнает Полина. Но тщетно расточала яд ума, Юра ускользал от него невредимо — НЕ ПОНИМАЛ. Не хотел понимать.
— Скоро уезжаешь? — Ей стало скучно, она разглядывала ногти и следила по часам: скоро ли четыре, идти домой.
Юра ухватился за ее вопрос, как марионетка за ниточку, и долго на этой ниточке дергался — объяснял, отчего задержка и какую проверку проходят его документы. Полина не вникала.. Она думала: разлука — это часть смерти. И они с Юрой поэтому все не отпускаются, все держатся за эту изжитую связь: чтобы как можно больше оставалось всего в настоящем и как можно меньше уходило в безвозвратное время. Так хранят в доме всякий хлам, бывший когда-то полезным. Юра между тем закончил свои объяснения, и теперь была очередь Полины что-нибудь говорить. Но она пропускала свой ход, пренебрегая порядком. Юра не обиделся.
— Дочку-то еще не забрали у стариков? — по-родственному спросил.
Ишь, родственник. Печется о благополучии семьи Проскуриных. Хочет для полноты его, благополучия, чтобы Проскурины забрали от дедушки и бабушки свою дочку и жили бы в совершенных семейных отношениях, забыв про развод, — а он, Юра, вот уж тогда порадуется за них и будет наконец спокоен…
Можно было съязвить на этот счет, да надоело в пустоту.
— Да нет еще, — мямлит Полина, угнетаясь этим фальшивым разговором. Все хуже относясь к себе за эту способность: вести такие разговоры.
— Что ж так? — простодушно недоумевает Юра Хижняк.
А Полину все еще не стошнило. Это и противно, что все еще НЕ, что такая вот выносливая.
— Да так как-то все… — и малодушно нажимает на рычаг телефона — единственный способ, каким она может прекратить все это.
Исполнилось уже четыре часа, и она немедленно сорвала с себя халат, схватила пальто — и вон из ординаторской, пока Юра не восстановил прервавшуюся связь. Когда телефон зазвонит снова, ее уже никто не успеет окликнуть.
На улице ее прохватило холодом, вжалась в пальто. По бульвару, по белому снегу женщина везла в коляске ребенка. Ребенок пищал новорожденным писком, а женщина тянулась к нему лицом и приговаривала для утешения: «Ты хороший! Ты хороший!» — как будто ребенок плакал оттого, что сознавал себя нехорошим. Вот глупая. Эту женщину Полина вспомнила: мальчик с подозрением на дизентерию, и эта мать, а потом, явился в больницу отец отнять мальчика домой, и то был Саня Горыныч. Тогда она и познакомилась с Юрой. А теперь, значит, у мамаши Горынцевой новый ребенок… Полина оглянулась еще раз посмотреть на нее — совершенно не было в той ни малейшей красоты, но это ее ничуть не заботило, она вся устремлялась на свое дитя, и было ей не до себя.
Позавидовала глупой некрасивой женщине за мудрость.
Под бульварной лавочкой на снегу аккуратно стояли мужские ботинки — как возле постели. Этот сюрреализм жизни действительной ее доконал.
В конце концов, ощущение смысла жизни — это, скорее всего, физиологический продукт организма, выпускаемый в кровь при равновесной работе всех органов. Ощущение здоровья и гармонии. «Ты хороший!» Побольше естественной глупости! Готовить обеды, ужины, стирать. Заниматься ерундой, вот и появится осмысленность жизни.
— Что за хозяйственная прыть вдруг обнаружилась? — изумлялся Проскурин. — Заведи уж тогда фартук, что ли. Слыхала, есть такая деталь костюма: фартук. Поинтересуйся у женщин, они знают.
— Боже мой, какая ирония! — ласково отшучивалась Полина. Сказать, а? Сказать ему, что с Юркой у нее все? И что теперь она готова порвать к чертовой матери ту бумагу о разводе, которая вместе с оплаченной квитанцией хранится впрок под обложкой ее паспорта, чтобы в случае надобности поставить в загсе штамп. «Хочешь — порву?» Но не говорила, а то подумает, что ей все равно с кем жить, и раз с Юркой все, так сгодится и он, Проскурин…
Она торопливо выращивала в себе благородное чувство к нему, взамен любви — ведь это очень близкие чувства. Сколько он вынес унижения, сколько терпения проявил, умница, ожидая, пока она перебесится. Всю жизнь теперь будет признательна ему за эту его мудрость. И никогда больше, никогда! — клялась себе Полина, воображая будущее: смотреть Проскурину в глаза глубоко и спокойно, без окольной мысли.
Она возилась на кухне, когда у двери позвонили. Оказалось, пришли по объявлению о размене их однокомнатной квартиры — мужчина пришел, молодой, счастливый: ему-то съезжаться…
— Извините, нам уже не надо, — сказала Полина радуясь, как удачно дала понять Проскурину, что у нее все изменилось. — Мы передумали.
— Нет, почему же, — спокойно возразил Проскурин. — А у вас что? — обратился он к мужчине.
— Да ничего хорошего, — ответил пришедший, с любопытством разглядывая эти странных супругов. — Хорошее я бы на двухкомнатную сменял. Две комнатешки у меня. Обе на пятых этажах без лифта и телефона. Одна в этом районе, вторая у черта на куличках.
— Я думаю, мы согласимся не глядя, — сказал Проскурин Полине. — Я поеду к черту на кулички.
— А как же ты будешь добираться на работу? — цеплялась Полина за препятствия.
— Уволюсь. Больницы есть везде.
Пришедший подтверждающе кивнул.
— Хорошо бы нам договориться, а то уже надоела эта свистопляска: тому то не подходит, тому это, каждый боится прогадать! — он в сердцах махнул рукой.
