из них и запалил в богомольном угаре. С полсотни дворов сгорело. И мой Герасим был на пожаре… Только добра и осталось, в чем на улицу выскочили. Сам он при тушении огня сильно обгорел. Вскорости и помер. А я мертвым ребеночком разрешилась. Все к одному… Всю войну там пробыла. Кто ни сватался — не пошла. Все горевала по Герасиму, иссушила себя всю. Боялась с другим быть. Однажды в ночь будто услышала мужнин голос: «Человек, подобно птице, стремится туда, где родился. Езжай обратно в Суздаль. Тут от меня, мертвого, не радость, а одна беда тебе, Машенька». Может, подумала тай, а показалось, будто Герасим подсказал. Не поверите, каждый год в тот поселок езжу мужнину могилку проведать, цветочками украсить. За год деньжат скоплю — дорога-то дальняя — и еду к нему.
Она вдруг смутилась и даже рассердилась. Вероятно, на саму себя, на свою излишнюю доверительность и простоту; и ругала, видно, себя за нахлынувшую внезапно на нее откровенность: перед кем разоткровенничалась — перед чужими мужиками!
— Ну, ладно. Разболталась тут у вас. Как есть старею. Прощевайте, гости. Извините за беспокойство.
И никуда не пошла, а пригорюнилась-призадумалась и, само собой вышло, еще рюмку опрокинула и опять разоткровенничалась:
— А вот в прошлом году не проведала Герасима. Обедняла, право слово. Племянница замуж вышла, пособить пришлось. А тут тетю, мамину сестру, значит, паралич разбил после смерти мужа. К себе в дом приняла. Пригляд нужен. — Мария Осиповна внезапно встрепенулась: — Да что это нынче нашло на меня, нюни распустила?! — Она решительно поднялась и уже с порога погрозила пальцем: — Напоили бабу, проказники! Пойду узнаю, не ждет ли кто в дежурке. С вашего разрешения вернусь — дело есть, караси-путешественники.
Вскоре, не успели мы прийти в себя и собраться о мыслями после этой удивительной женщины, она вернулась.
— Дело у меня необычное, вроде как с тем карасем… С неделю тому купила я щуку на базаре фунтов на шесть. Сказал рыбачок: в Нерли, тут, недалеко от города, поймал. Собственно, заплатила за нее десятку какую-то, а в брюхе такое, что и цены не придумать…
— Оловянный солдатик! — рассмеялся Салыгин. — Али свадебное колечко царя нерлинского?
— А ты прикуси язык! — не без обиды одернула его Мария Осиповна. — Язви те…
Владимир Иннокентьевич и тут проявил свой всепрощающий, добрый характер, прильнув губами к ее руке в кротком поцелуе.
— Что же там, в том щучьем брюшке, Мария Осиповна? — тихо спросил он и затаился, вновь припадая к ее руке.
— Господи боже мой! — воскликнула Мария Осиповна, отдергивая руку. — Она ж у меня, гляди, шершавая…
Она рассмеялась, закинув голову, по-детски морща чуть широковатый нос. Так смеются только непосредственные, с молодой душой люди, несмотря на свой возраст. И это подчеркивалось пробившейся сединой в ее волосах, блеском глаз и задорной живостью речи, покоряющей прямотой и доброжелательностью.
— Шершавая! — сквозь смех повторила она. — Недавно был тут один залетный. Мужчина видный, среднего роста, брюнет с бледным интеллигентным лицом, красавец! Так он тоже руку мою поцеловал, а потом и бац мне в глаза: «У вас рука-то горячая, но до странности очень шершавая. Отчего бы?» Вишь, шершавинка ему втемяшилась! Я и ответила: «Оттого, милый, что огурчики суздальские выращиваю». Боюсь, не ударит ли и тебе в нос моя шершавость.
— Каждый все воспринимает в меру своей испорченности, — сказал Владимир Иннокентьевич, молитвенно поднося руки к своей груди. — Я вас понимаю, как собака.
Не поняв, к чему это он сказал, Мария Осиповна словно приклеила к нему строгий взгляд.
— Нет друга, преданней этого существа! — спохватился Салыгин. — Вот и принимайте меня таким, каков я есть.
Он посмотрел на нее так, будто давно потерял и вдруг нашел. И она зарделась.
— Так что же это за щука попалась вам, Мария Осиповна? — начиная понимать Владимира Иннокентьевича, спросил я не без вспыхнувшего во мне интереса.
— Ах, да-да! — воскликнула она, возвращаясь к прерванному разговору. — Ума не приложу, как быть!.. Бывало, потрошишь рыбу, чего только не найдешь. Особенно в щуках. Падки они на все, что блеснет перед глазами. Но в этой… Золотая вещь, а в ней фотокарточка. Уж больно красивая женщина! Кто-то, поди, страдает по ней. И мне — страдание: не знаю, как найти хозяина. Теперь вы подсказали — написать надо, вроде как о том самом карасе. Так что дайте ход этой моей истории. Напишите в газету…
Владимир Иннокентьевич, слушая ее, ходил по комнате, точно маятник, но вдруг остановился, хлопнул себя ладонью по лбу.
— Надо же, а! — Он подскочил к Марии Осиповне и, несмотря на ее сопротивление, поцеловал в горящую румянцем щеку. — Кажется, крут замыкается!.. Если это так, приезжайте ко мне, я вас озолочу взамен этой щучьей вещицы. В Москву ко мне приезжайте!
— Не жена ли твоя любезная потеряла?! — изумилась Огородникова. — В таком разе я рада вернуть тебе свою находку. Только без всякого озолочения. И в Москве твоей мне делать нечего. Все там куда-то спешат, торопятся. Нет-нет, как ни говори, а большой город — это большой каламбурный дом без ограды, нечего нам там делать. А пока скажи толком: по какой такой причине твоя золотая вещица могла оказаться в Нерли?
— Не моя она! — откровенно признался Салыгин. — И не жены моей Фросеньки…
Сбивчив был рассказ его о девочке из колонии малолеток, но глубоко тронул Марию Осиповну. И этот своенравный и нетерпеливый человек пристал к ней с просьбой немедленно пойти на квартиру, чтобы хоть одним глазком взглянуть на ту находку.
— После сдачи дежурства, — постаралась унять его горячность Огородникова, принимая деловитый вид. — Но только «хоть одним глазкам» глянешь, а в самые рученьки твои передам вещицу, потому как доверие внушаешь. И даже угощу огурчиками. Хоть руки у меня и шершавые, зато огурчики вкусные.
Она назвала свой адрес. Оказалось, проживает на одной улице с Колосковыми, как раз через дорогу напротив их дома.
— Не знакомы ли вы с Агриппиной Дмитриевной? — вдвойне за себя и Салыгина обрадовался я, но тотчас проглотил язык при мысли, что могу услышать про нее что-нибудь недоброе.
