— Я привез плохую весть вашему Гончарову. При всех не хотел говорить. Убит его сын, Петр Гончаров. Бывший председатель вашего колхоза. Я задержал похоронную. Решил передать сам.
Николай взглянул на Сапрыкина с испугом и опустил голову. Надежда вздрогнула, сделала шаг вперед.
— Горе-то какое! Старик и так чуть держится, — глухо, торопясь заговорила она. — Что же теперь делать? Как сказать?
Авдотья стояла, судорожно выпрямившись, только глаза у нее налились слезами и заблестели.
— Теперь вся Утевка заплачет, — проговорила она, с трудом разжимая рот. — Золотой был наш Петр. И в семье старший сын — корень…
Сапрыкин застегнул кармашек, решительно одернул гимнастерку.
— Не отдам и сейчас похоронную. Надо старика как-то подготовить. Увезу его с собой в район. Может, ко мне заедем, домой… В общем, там видно будет. Увезем Гончарова, Клава? — спросил он девушку, высунувшуюся из кабины.
— Увезем, Иван Васильевич! — с готовностью ответила девушка, и Надежда поняла: секретарь говорил с нею дорогой о председателе.
— А вы тут пока помолчите, — предложил Сапрыкин. — Только вот в семью надо бы сходить. Женатый он был, Петр?
— Как же! Детишки есть, целых трое, маленькие. — Надежда торопливо вытерла глаза, но они снова тотчас же налились слезами. — Это уж Авдотье Егорьевне надо сходить. Она у нас утешница.
— Схожу, — скупо откликнулась Авдотья.
Сапрыкин остановил на Авдотье долгий, внимательный взгляд. В этой старой женщине с певучим голосом было что-то отличное от всех, запоминающееся, необыкновенное. Она, наверно, не только утешница.
— Будем говорить реально, товарищи. — Сапрыкин снова вынул папиросу и сунул ее, незажженную, в рот. — В колхозе сейчас трудное время, самое боевое. Гончарову — вы это сами говорите — трудновато приходится, просто по возрасту. А сейчас его подкосит весть о сыне. Надо ему дать время прийти в себя. Одним словом, кому-нибудь из вас, товарищи, сейчас придется взяться за колхоз, так сказать, явочным порядком. А осенью, на общем собрании, я полагаю, мы утвердим нового председателя, если товарищ, конечно, сумеет себя зарекомендовать…
— Из коммунистов некого, — сказала Надежда.
— Подождите, а с фронта у вас кто вернулся? — спросил секретарь.
— Поветьев, Матвей, — подсказал Николай и взглянул на Надежду.
— Муж мой, — объяснила она, глядя в землю. — Беспартийный.
— Это ничего, что беспартийный, — попробовал возразить секретарь.
Надежда подняла на него глаза, и Сапрыкин прочитал в них такое откровенное выражение стыда, боли, растерянности, что понял: Поветьев никак не может стать председателем колхоза, сама мысль об этом, очевидно, была нелепой.
Надежда, преодолев смущение, заговорила поспешно, нескладно:
— Не может Матвей. Никак не может. Я первая против. На собрании заголосуют, хоть как агитируй… после Гончаровых-то… Что это вы?
— Ну хорошо, вопрос отпал, — успокоил ее Сапрыкин и обернулся к Николаю: — А как вы, товарищ Логунов?
— Что — я? — Николай от неожиданности выпрямился, утвердился на здоровой ноге. Его усталое, обожженное солнцем лицо еще больше побагровело.
— Николай Силантьич? — в полный голос крикнула Надежда. — Он у нас старый бригадир. Да еще председателем в коммуне был.
— В коммуне? — с интересом спросил Сапрыкин. — В девятнадцатом?
— В двадцатом, — негромко поправил его Николай. — В двадцать первом коммуна распалась. В голодный год. Да что про коммуну говорить! Дальнее дело.
Меж выцветших бровей у Николая появилась складка, губы под рыжими усами скривились в конфузливую усмешку. Он полез в глубокий карман штанов, вытащил кисет, прикусил аккуратный квадратик бумаги. Все молча наблюдали, как он свертывает цигарку.
— Спички есть? — спросил Сапрыкин и спохватился: — У меня же папиросы!..
Он протянул Николаю портсигар. Тот сунул цигарку в кисет, осторожно взял папиросу, тряхнул коробкой спичек.
Сапрыкин слегка наклонился к огоньку — он был значительно выше Николая, — незастегнутый ворот гимнастерки распахнулся, и Николай вдруг увидел на груди у секретаря огромный шрам, вмятину, куда, кажется, влез бы целый кулак… На этом месте, наверное, от ребер и следа не осталось.
— Помяло вас, товарищ секретарь, — пробормотал Николай, забыв прикурить; огонь жег ему пальцы.
— Немного помяло, — согласился Сапрыкин, оправляя ворот у гимнастерки. — Корсет велят носить, да разве в такую жару утерпишь в корсете? — Он улыбнулся. — Ну, Николай Силантьич, что вы нам скажете? В районе мы о вас имели суждение.
— В районе? Обо мне?
Николай смятенно жевал папиросу, глотал горький дым, словно молодой неумелый курильщик. Десятки мыслей, одна противоречивее другой, проносились в его голове. Он не знал, решиться ему на отказ или… Искоса взглянул на мать. Авдотья стояла неподвижно, лицо ее было замкнуто. «Что же это она? Верно, не против. Иль не знает: ведь мне не по силам».
— Считаем вас подходящим председателем. А вот про коммуну мы и не знали, — услышал он ровный голос Сапрыкина.
— Мне бы подумать… — сказал наконец Николай, так ничего и не решив.
— Конечно, подумайте. И завтра позвоните, прямо ко мне. Буду ждать. Договорились.
Сапрыкин стал прощаться со всеми за руку, дошел до Авдотьи и остановился.
— Да, чуть не забыл. У меня и к вам дело, Авдотья Егорьевна. Завтра у нас совещание председателей колхозов о завершении уборки и обмолота. Хотелось бы, чтобы вы сказали слово от колхоза «Большевик». Вернее, от лица пожилых колхозниц и колхозников… Говорить вы умеете, это мне известно. Расскажете о своем опыте работы… как вязальщица. А в общем, посердечнее надо бы, Авдотья Егорьевна, насчет труда и войны… чтобы ни одного равнодушного человека не осталось. Подумайте. Машину завтра я пришлю.
— Может, попутчик какой будет… — смущенно проговорила Авдотья.
— Нет, пришлю специально за вами, — повторил Сапрыкин.
Осторожно пригнувшись, он влез в машину, сказал Клаве:
— Едем во вторую бригаду.
Он повез Гончарову страшную весть о сыне. Утевцы, стоя тесной группкой, молча смотрели ему вслед.
Глава шестая
Секретарь райкома прямо с поля увез Павла Васильевича в район, и вечером Авдотье пришлось пойти в избу Гончаровых горестной вестницей.
Обе снохи Павла Васильевича сразу же принялись кричать в голос. Заплакали испуганные ребятишки.
Авдотья властно приказала младшей снохе помолчать, не будоражить соседей, успокоить детей. Самой вдове она не сказала ни слова.
Ольга, молодая женщина — в семье ее ласково называли Оляшей, — сидела в переднем углу и громко причитала, ломая руки. Авдотья примостилась рядом и молчала, глядя в побелевшее, неживое лицо вдовы: горе ошеломило Оляшу, сделало беспамятной и еще не прорвалось наружу по-настоящему.
И только когда Оляша перестала кричать, остановила на Авдотье распухшие испуганные глаза и выговорила простые слова, полные отчаяния и страха: «Тетя Дуня, да что же это?» — Авдотья прижала ее к себе, словно родную дочь.
Дождавшись, когда Оляша улеглась на сеновале и стала забываться, Авдотья тихо вышла из сиротского двора. Ночь стояла темная, все кругом спало. Только где-то в дальнем конце тявкнула спросонок собачонка да длинно скрипнула незатворенная калитка.
Авдотья вздохнула, замедлила шаги. Как она ни устала, как ни была разбита горем — сегодня у нее оставалось еще одно неотложное дело. Оно касалось ее сына, Николая.
Едва ли спит сейчас Николай. К утру ему так или иначе надо сказать, решится ли он замещать Гончарова, а там, может, и стать председателем в колхозе. Поди, лежит, прислушивается, курит. Ни за что не признается, а ведь ждет материнского слова. Уже по тому, как он взглянул на нее там, на стане, Авдотья поняла: будет спрашивать.
Так издавна повелось в ее вдовьей семье: Авдотья — глава всему дому, ее слово последнее.
Ну что же, она стиралась не употреблять свою власть во зло. А дети, даже когда они и выросли и дожили до седин, для матери все равно дети.
Авдотья в общем знала, почему Николай не сказал Сапрыкину: вижу, мол, понимаю, придется мне взять колхоз на свои плечи…
Не прост характером ее сын, никогда не согласится сразу, любит пораздумать, выждать. Не сразу, с трудом и мукой, отказался он от своей мечты о собственном хозяйстве в тридцатом году. И только когда приняли его в колхоз и выбрали бригадиром, взялся за трудное дело с охотой и усердием.
Шагать бы и шагать Николаю вперед, не оглядываться, не останавливаться. Но нет. Года за три до войны, крепко повздорив с председателем колхоза Назаровым, он ушел из бригадиров.
Ссора накапливалась постепенно, по малости и вспыхнула наконец из-за логуновской коровы Буренки, той самой, что дремала сейчас в плетневом сарайчике.
