Кроме печки Лоренца увидела еще и большое колесо с шипами, и тяжелую доску между двумя лебедками, к которым тянулись веревки, чтобы вытягивать руки и ноги несчастной жертвы. Увидела она и каменную скамью, покрытую тонким кожаным матрасом, на котором бурели подозрительные пятна, а рядом со скамьей стояли ведра с водой и разной величины воронки. Два молодца в красной одежде и масках, скрестив на груди мускулистые руки, дожидались распоряжений. Одному из них и передали несчастную девушку, он раздел ее донага, уложил на кожаный матрас и принялся привязывать руки и ноги.
— Мы начнем с допроса с помощью воды, — сообщил прокурор, — это не так болезненно и следов никаких не остается.
В это время в подземелье спустились судьи. Жан д'Омон подошел к несчастной, наклонился к ней и приказал:
— Посветите мне!
Один из заплечных дел мастеров поднес факел поближе. Прево, нахмурив брови, сказал:
— Эта женщина сказала правду, утверждая, что была жестоко избита кнутом. Следы хлыста видны до сих пор. Посмотрите — здесь, здесь и там тоже...
Не прикасаясь, его рука указывала на живот, бедра, руки. Другие судьи, подойдя, тоже наклонились, рассматривая рубцы.
— Однако свидетель, который присутствовал при происходящем и которого мы выслушали, не упоминал ни о чем подобном, — заявил один.
— Вполне возможно, что побои были нанесены не рукой супруга, — высказал предположение второй.
— Возможно, и так, но они были нанесены в ту самую ночь, о чем свидетельствует то, что они еще не вполне зажили, — веско произнес прево. — Этого достаточно, чтобы отложить допрос. Мы вернемся к нему после очной ставки со свидетелем, если понадобится. Развяжите ее и отведите в камеру.
Пыткой для Лоренцы был стыд — ее раздели грубые мужские руки, на ее обнаженное тело смотрели мужчины... Как только ее развязали, она поспешно стала надевать на себя рубашку, но у нее так дрожали руки, что она никак не могла попасть в рукава. Еще труднее ей было справиться со штанами. Один из палачей, как видно, пожалел ее и помог поскорее прикрыть наготу. Прево, обменявшись несколькими словами со своими помощниками, уже подошел к лестнице, собираясь уходить. Лоренца окликнула его:
— Прошу вас, господин прево!
— Чего вы хотите? — спросил он, обернувшись.
— Я хотела бы попросить позволения переодеться в женскую одежду.
— А где ваша одежда? В особняке де Саррансов, я полагаю?
— Нет. В особняке осталось только мое подвенечное платье. Маркиз распорядился, чтобы в эту первую ночь в доме не было ни моих служанок, ни моих сундуков с вещами. Все должно было быть мне доставлено на следующий день. Мои вещи, я полагаю, по-прежнему в Лувре, в небольших апартаментах, что были отведены мне по соседству с синьорой Кончини. Там должны быть и мои драгоценности.
Прево недовольно поморщился, но все-таки сказал:
— Неужели вам не дали женского платья в том убежище, где вы нашли приют?
— Конечно, дали. Я была одета в очень милое скромное платье, но мне не предоставили возможности взять его с собой, когда взяли под арест. Оно в карете сеньора Джованетти... Я приехала сюда богатой, и вот, что у меня теперь осталось, — с горечью заключила она, оглядев себя.
Если бы Лоренца в этот миг взглянула на господина прево, то уловила бы в его глазах проблеск сострадания, но она была слишком оскорблена в своей женской стыдливости, чтобы смотреть мужчине в глаза.
— Будьте спокойны. Я позабочусь, чтобы вам доставили то, в чем вы нуждаетесь, — пообещал прево.
— Благодарю вас, господин судья, благодарю от всего сердца.
Слабый голосок узницы звучал еле слышно, она говорила бесцветно и без всякого выражения. Жан д'Омон покачал головой, не скрывая жалости к этой несчастной.
— Сегодня больше не будет никаких допросов, — пообещал он. — Отдохните, насколько сможете, и... да поможет вам Бог!
Прево поговорил с ней ласково, и этой малости Лоренце было достаточно, чтобы почувствовать себя более спокойно. Вернувшись к себе в камеру, она вытянулась на тощем тюфяке, поплотнее завернулась в одеяла и заснула... мертвым сном.
Проснулась она глубокой ночью. Тюремщик заходил к ней, но она его не слышала, а он принес ей ужин и простер свое благоволение до того, что оставил ей зажженный фонарь. На табурете лежал еще и сверток с одеждой. Лоренца поспешила съесть суп, он был еще теплым, лотом принялась за хлеб и сыр и выпила капельку вина. Затем она осмотрела одежду, опасаясь, как бы ей не принесли платье какой-нибудь служанки сомнительной чистоты. Но сразу же успокоилась: белье, нижние юбки и платье из темно-зеленого сукна с высоким воротником и белыми манжетами были ее собственными, точно так же, как и чулки, туфли из тонкой кожи и даже перчатки. Может быть, это было не самое элегантное платье ее гардероба, но оно, без всякого сомнения, принадлежало ей, и Лоренца расплакалась от радости. Но когда она обнаружила положенные заботливой рукой кусок мыла, полотенце и гребешок, то оказалась на вершине блаженства... Лоренца не могла себе представить, кто был ее благодетелем, но не сомневалась, что этот кто-то не желал ей зла.
Она с удовольствием подумала о том, что утром переоденется, а пока умылась водой из кувшина и расчесала растрепанные волосы. Заколок и гребней для прически у нее не было, и она заплела косу, перекинув ее через плечо. Теперь она чувствовала себя несравненно лучше. Просто невероятно, сколько радости может принести тебе умывание и твое собственное платье! Но для того, чтобы так радоваться этим незначительным вещам, нужно оказаться на самом дне горя и нужды.
Когда тюремщик снова появился в камере, держа в руках положенный на день хлеб и миску с супом, жидковатым, но зато с кусочком мяса, он остановился в восхищении.
— Ну и красавица же вы! — сказал он искренне. — И как вас можно считать убийцей?
— А я никого и не убивала.
— Здесь все так говорят. А сами кого-нибудь укокошили. Никто ни в чем не виноват. Даже самые отпетые. А вы... Странное дело, но вашим словам почему-то верится... Будем надеяться, что и судьи тоже захотят вам поверить.
— А мне снова придется предстать перед судом?
— Уж в этом вы не сомневайтесь!
И действительно, едва пробило три часа, как появились стражники и снова повели ее в Зал суда. За столом сидели те же самые судьи, но теперь их было не трое, а пятеро. Лоренцу это не обрадовало: ей придется переубеждать еще двоих.
Но, как ни странно, сегодня она чувствовала себя гораздо спокойнее.
Жалость прево послужила ей хорошей поддержкой, хотя в другие времена и при других обстоятельствах Лоренца, почувствовав нечто подобное, оскорбилась бы, но сейчас, оказавшись среди чужаков, которые единодушно считали ее преступницей, она дорожила любым проявлением симпатии. И на этот раз она больше, чем когда-либо, в ней нуждалась, потому что в полутьме зала толпилось множество народа и стражники, держа алебарды наперевес, удерживали его на месте. Народ был настроен недоброжелательно и даже враждебно, судя по шуму, который поднялся, как только Лоренца вошла в зал.
