Но где же сам охотник?
Расположившись на лужайке под дубком, я решил сварить кашу-сливуху (авось охотник и сам объявится).
Вскоре костер уже пылал под котелком.
За спиной зашуршало. Оглянувшись, я увидел, как человек тащил огромную вязанку сучьев и хвороста. Лица его пока не было видно – он согнулся под тяжестью ноши. Когда же поравнялся со мной, то сбросил вязанку наземь, вытер потный лоб рукавом и подошел ко мне.
Это был… Переметов!
Хотя я не был с ним коротко знаком, но знал точно, что он никогда не охотился. Больше того, он когда-то высмеивал охотников и рыболовов, называя их бездельниками.
– Никак ты? – спросил он.
– Здравствуйте, товарищ Переметов! Не знал, что охотой занимаетесь.
– Думаю заняться… Надо заняться. Вот видишь, лодку новую заказал.
Он присел у огонька. Лицо его – цвета розового древоточца, в меру упитанное и почти безбровое; сняв фуражку, он обнажил легкую лысину ото лба. Передо мной сидел бывший руководитель района (даже трех районов поочередно). Лет ему не больше сорока пяти.
– Стареешь, – сказал он мне.
– А вы ничуть, – ответил я, не солгав ни капельки. Он слегка ухмыльнулся и спросил:
– Чего так рано приехал? Открытие-то завтра.
– В отпуске… Хотелось денек отдохнуть на воле.
– Отдохнуть – это неплохо. Неплохо… Да-а, неплохо. Вот так. – говорил он снисходительно и, пожалуй, покровительственно, как за письменным столом служебного кабинета. – Вот так… Неплохо отдохнуть. Отдохни. А я пойду работать.
– Чего ж тут работать?
– Эге, братец! Да ты в охоте, видно, не силен… А я вот по привычке: с народом советуюсь… Порасспросил, узнал.
– И что же узнали?
– А то: завтра понаедут тут… всякие, захватят самые хорошие места, а ты будешь болтаться. Из-за того и приехал на день раньше… Работать надо, работать. Вот так… Работать.
– Палки-то зачем нарубили? – спросил я уже с живым интересом.
– Палки? – Он опять ухмыльнулся. – Шалаш буду над лодкой городить.
– Здесь же кругом камыши! Не надо никаких шалашей. Вы же себя демаскируете. Ветки ваши и палки далеко будет видно. Надо так: въехать в камыши, завязать их над челноком аккуратненько, и все. – Мне казалось, что говорю убедительно.
Но Переметов подарил свою розовую и ласковую улыбку и возразил, вставая:
– Ой и хитрец ты, я вижу! Ты бы, значит, убил бы, а я – с пустой сумкой. Ишь ты!
Я сообразил наконец, что советовать Переметову бесполезно (он по привычке сам все знает), и перевел разговор в другую плоскость. Очень уж собеседник мой показался мне занятным здесь, среди природы.
– Вы садитесь-ка, – говорю, – да отдохните. А я расскажу, что сегодня видел. Интересно!
– А ну-ка, ну-ка? Послушаем. – И он снова сел. Я рассказал ему про жучков-вертячек.
Он констатировал коротко:
– Ничего особенного. Обыкновенная тварь. Рассказал ему про цыпленка. Он отрезал:
– Мало их, цыплят разных. Всякие бывают цыплята. Наконец, уже без волнения, без всяких там красок сказал ему:
– Дергач, коростель, пешком топает на юг.
– Птица так не может, – заключил он. Потом подумал и дополнил: – А если, допустим, и ходит на юг, то почему бы ей и не ходить, если от природы дана такая установка… Только вряд ли.
Он ничему здесь не удивлялся, ничему не верил. А встав с земли, заявил:
– Дите ты малое, в полном смысле… Поеду шалаш делать.
– Где думаете стать с шалашом-то?
– На реке. На реке… Думаю, на реке.
– Надо в глушь забиваться, на плеса. На русле вряд ли что получится. Утка любит крепи, дебри. Вот когда морозы ударят, тогда другое дело… тогда – на русло.
– В глушь пусть другие забираются. «Утка любит»! Почем ты знаешь, что утка любит? Карась тоже любит, чтобы его жарили в сметане. – Он рассмеялся над своей остротой и, легко подняв вязанку, пошел к челноку, довольный, уверенный, розовощекий.
Снова я остался один. Но уже не хотелось прислушиваться к тишине леса, уже не радовал огонек костра и запах свежей каши.
Понятно, я был немало обрадован, когда у берега кто-то весело крикнул:
– Эй, у костра! Пусти ночевать под небом.
– В нашей хате – каждый гость! – ответил я бодро и сам направился к берегу. – Кого бог принес?
– Я неверующий. И богу от меня мало проку, чтобы носить.
– Бог, он – не дурак, знает кого носить. Никак Валерий Гаврилович?..
– Он самый. Фомушкин по фамилии. Бывалый охотник и небывалый стрелок: из двенадцати уток выбиваю тринадцатую – остальные летят своей дорогой.
На охотнике был поношенный ватник-телогрейка, видавший виды картузик, коричневые брюки, заправленные в охотничьи, с ботфортами сапоги. Крепкого сложения, среднего роста, он легко выволок челнок наполовину из воды, подтащил свое охотхозяйство к огоньку и подал мне руку:
– Гора с горой… Год прошел, как я в районе, а не приходилось нам с вами вот так-то.
– Зато о вас мне кое-кто рассказывал, – загадочно сказал я.
– Например? – насторожился Фомушкин.
С притворным вздохом я ответил:
– Например, Василий Кузьмич Кнутиков.
Фомушкин схватился за голову:
– Неужели про петуха выложил?!
– Совершенно точно.
– Понимаете, какая история вышла? А? Не могу до сих пор смотреть ему в глаза. Хотите верьте, хотите нет – стыдно.
– Ну вы-то при чем же? – попробовал я утешить.
– Жрал же я петуха породистого. Как это так причем? Скверно получилось. Но я замолю грех: я ему таких цыпляток подброшу с инкубатора! Он поймет.
– Конечно же, поймет, – согласился я.
Валерий Гаврилович уселся у огонька, закурил папиросу. Роговые очки не придавали ему никакой степенности – его широкобровое лицо с чуть-чуть выдающимися скулами было все равно открытым. Лет ему можно дать не более тридцати – тридцати пяти.
Без всяких там экивоков он принял мое приглашение и стал уплетать со мной кашу-сливуху, как дома. Ложки у него не было, поэтому он тут же выстрогал ножом лопаточку и орудовал ею.
Я спросил:
– А где сейчас работает Переметов?
– Нигде. Ждет место… Что это он вас заинтересовал?
– Он здесь. Поехал городить шалаш. Разговаривал с ним.
– Странно, – произнес неопределенно мой собеседник. – Что это он возгорел страстью к охоте? – Фомушкин вздохнул: – Беда мне с ним!
– Что-нибудь случилось?
– Ничего, конечно, не произошло, но в неделю два раза он посещает меня в райисполкоме и дает указания, советует, как надо работать. Бывает так, что…
Он не договорил, потому что от берега послышался сначала говор, а потом чуть хрипловатый голос Алеши Русого:
– Охотников принимаете?
– Ворота настежь – заезжайте прямо во двор! – ответил Фомушкин.
И мы направились с ним к берегу.
Приехали два моих друга, каждый на своем челноке: Алеша Русый и все тот же Захар Макарыч Пушкарь.
Не успели мы подойти вместе с приехавшими к своему табору обратно, как с острова подошел Петр Михайлович Чумак.
– Эй вы, сонные тетери, открывайте брату двери! – крикнул он еще шагов за двадцать.
Захар Макарыч прямо-таки сорвался с места и побежал к нему навстречу, а Фомушкин сказал, обращаясь ко мне:
– Ученый прибыл.
– Шутите? – спросил я.
– Вполне серьезно. Не шучу. Я же с ним в одном районе лет пять работал вместе: он – председателем колхоза, я – тоже. – И шепнул на ухо: – Думаю рекомендовать его своим заместителем. Чш-ш-ш! – Он обратился теперь к подошедшему Чумаку: – А кого, позволь-ка спросить, за сонных тетерь принимаешь?
– К слову пришлось, – ответил тот в самом добрейшем расположении. – А впрочем, может, ты и есть сонная тетеря. Чего забываешь друзей? Как стал председателем райисполкома, так уж и… Подумаешь! Чин! Небось как с дипломной работой – висел у меня на шее, а тут – ни гугу.
– Каюсь. Признаю! – воскликнул Фомушкин, потрясая руку Чумака.
А тот крикнул:
– Огня! Будем поджаривать председателя райисполкома!
– Огня! – заревел Захар Макарыч и первым ринулся в лес за сухими сучьями.
Мы тоже – за ним. Уже в сумерках всей компанией набрали ворох топлива. Вновь заполыхал костер. Теперь вокруг уже ничего не было видно: мир стал маленьким и уютным и уместился весь на этом пятачке, освещенном пламенем.
– Сказать вам всем новость? – спросил Алеша, подкладывая сучья в огонь.
– Всегда рады хорошей новости, – ответил Фомушкин, подвешивая чайник на козелки.
– Мы с Захаром Макарычем видели на русле чудо преестественное.
– А ну-ка? – встрепенулся Петр Михайлович Чумак. – Чего видели, кого видели?
– Пе-ре-ме-това!
– Шуршит хворостом, возится, как нечистый дух, – уточнил Захар Макарыч.
– Новость твоя, Алеша, уже с бородой. Знаем, – сказал Фомушкин и почему-то бросил взгляд на Чумака.
И тут я заметил, как Петр Михайлович, сидя на коленях у костра, сначала чуть помрачнел, а потом встряхнул головой, взмахнул единственной рукой, неожиданно рассмеялся, казалось, без всякой причины и произнес возвышенно:
