За подножием лестницы был Зал, а дальше и вниз от него - полуподземный храм. И в воздухе стойко держался торжественный аромат древних священных курений. На стене Зала, обращенной к храму, были какие-то росписи, - их не разглядеть было при том свете, - а перед ней, посередине, стоял высокий белый трон.
Она провела меня мимо всего и пошла дальше. Еще одна дверь, и из-под нее неяркая полоска света... Прошептала: "Подожди" - и вошла. За дверью была вышитая портьера, так что я ничего не увидел внутри. Слышал шепот, звук металла... Потом заговорил не ее голос - мужской. И был он какой-то дивный, приглушенный и расплывчато-гулкий, - меня в дрожь кинуло... Но была в этом голосе доброта, и усталость, и даже печаль какая-то... И голос сказал: "Можешь войти".
Я отодвинул занавес и ощутил густой аромат горящих смол. Воздух был почти синий от дыма - через клубы его я увидел такое, что встал как вкопанный и сердце заколотилось о ребра.
Комната была маленькая и простая. На очаге тлели поленья, у стены были полки для кубков, посуды и умывальных принадлежностей; еще полка - со свитками, под ней стол со всякой всячиной для письма и на нем лампа из зеленого камня... А в кресле возле стола, сложив руки на коленях, сидел человек с золотой бычьей головой и хрустальными глазами.
Опять зазвучал тот усталый голос, приглушенный маской:
- Подойди, сын Эгея, и встань так, чтобы я мог тебя видеть.
Я прошел вперед и поднес кулак ко лбу.
Он глубоко вздохнул, и вздох прошелестел в его маске как ветер в камышах.
- Не обижайся, Пастырь Афин, что я закрываю свое лицо от сына твоего отца. Я давно уже приказал убрать отсюда зеркало... Гостю лучше смотреть на это лицо, Дедал сделал его еще для критских Миносов. - Он взял лампу со стола и поднял ее, повернув голову: маска мешала ему смотреть... А потом сказал: - Выйди, дитя мое, последи за лестницей.
Она бесшумно вышла. Я ждал. Было так тихо, что я слышал, как шипит ладан на порфировой курильнице. А сквозь его драгоценный аромат пробивался тяжелый запах болезни. Правая рука была тонкая с длинными пальцами, левая в перчатке. Он молчал долго, потом сказал:
- Я слышал, что царь Эгей бездетен. Расскажи мне что-нибудь о своей матери.
Я рассказал ему о своем рождении. Потом - когда он спросил - рассказал, как рос, как жил... Он слушал не перебивая. Когда я упомянул по ходу какой-то священный обряд, он потянулся к своим табличкам и попросил рассказать все подробно; быстро записал, кивнул головой... Потом говорит:
- Вот ты поменял обычаи в Элевсине. Как это было?
- Случайно, - говорю. - Просто я всегда во всё влезаю. - И рассказал ему всё. В каком-то месте моего рассказа он вдруг будто закашлялся - я замолк, подумал, что ему плохо там под маской, но он махнул рукой: продолжай, мол, - и я понял, что он смеется.
Я рассказывал, как попал в Афины, и тут он меня перебил.
- Тезей,- говорит, - про тебя рассказывают, что ты сам написал на черепке свое имя, чтобы попасть сюда. Это правда? Или Лукий сочинил, чтобы оправдаться? Мне хотелось бы знать.
- Да, - говорю, - это так и было. Лукий любит порядок... А меня послал бог. Он дал мне свой знак, что я должен принести себя в жертву за народ.
Он наклонился в кресле и снова поднял лампу.
- Да, так она мне и сказала. Значит, это правда... - Он пододвинул к себе свежую дощечку и взял новое острое перо - оживленно так, словно был чем-то очень доволен...
- Послушай, - говорит, - расскажи мне об этом. Ты говоришь, бог призвал и послал тебя, он говорил с тобой, ты слышал голос, звавший царя. А как он звучит? Это слова или звуки музыки, или ветра? Что это за зов?
Что же, думаю, раз я ничем не могу доказать своего рождения - он прав, что хочет проверить, на самом ли деле я Слышу. Но я даже с отцом едва мог говорить об этом, и сейчас не было слов, я искал их...
- Я буду очень признателен тебе, - говорит. - Мне здесь некуда себя девать, время мучительно медленно. И я пишу книгу о древних обычаях. А то, о чем ты говоришь, - тут никакие архивы не помогут!..
Я уставился на него - от изумления будто язык проглотил. Подумал сначала, что ослышался, - что-нибудь не так было, - но не знал, как переспросить. Начал что-то бормотать из вежливости, запнулся раз-другой - и замолк вовсе, слова кончились. И вот мы сидели молча и смотрели друг на друга.
Он заговорил первым. Облокотился подбородком на руку и спросил своим приглушенным печальным голосом:
- Мальчик, сколько тебе лет?
- Если доживу до весны, мой господин, будет девятнадцать.
- Когда стемнеет и появляются летучие мыши - ты слышишь их крик?
- Конечно, - говорю. - В иные ночи просто спасу нет, столько писка.
- Они кричат молодым, - говорит. - Если мимо проходит старик, они тоже не молчат, но его слух уже слишком плох, чтобы услышать. Так же и с царскими династиями; и тогда приходит время подумать, что пора уходить. Когда бог зовет тебя, Тезей, что ты при этом чувствуешь, что на сердце у тебя?
Я помолчал, постарался вспомнить. Я почему-то верил, что он меня поймет; несмотря на всё то, что знал о них, - верил. И это было странно: ведь собственный отец не всегда понимал. С трудом подбирая слова, раскрывал я душу свою звезднорожденному Миносу, Владыке островов.
Когда я замолчал, его тяжелая маска склонилась на грудь, и мне стало совестно, что утомил его; но он снова поднял свои хрустальные глаза и медленно кивнул.
- Вот как. Значит, ты пожертвовал собой. Но ведь царь не ты - твой отец...
Его слова проникли куда-то в глубь души моей; глубже, чем те давнишние слова деда, так глубоко, что я даже мыслью своей за ними угнаться не мог...
- Это неважно, - говорю. - Хороший пастух не пожалеет отдать жизнь за своих овец.
Он посидел немного, задумавшись; потом выпрямился, отодвинул свои таблички прочь.
- Да! - говорит. - Девочка была права. Признаться, я ей не верил; наш род преследует демон извращенности... Но она выбрала верно. Смерть приводит к новой жизни; ты как раз тот, кто должен прийти, я в этом больше не сомневаюсь. - Он сделал рукой знак между нами, и стало ясно, что он не только царь, но и жрец - до сих пор, хоть его предки давно уже ушли из страны эллинов.
Он подвинулся в своем кресле и вроде собрался было освободить место на столе, но остановился и покачал головой.
- Эта болезнь прилипает ко всему, до чего я дотрагиваюсь. Если бы не она - я пригласил бы тебя к столу; предложил бы тебе чашу родства, как подобает тому, кому отдают руку дочери...
Я чуть не встал перед ним на колени. Но было ясно, что ему не поклоны нужны, не почтение, - рука ему нужна; такая, на которую можно опереться.
- Государь, - сказал я, - клянусь вам жизнью своей, я не успокоюсь, пока не возведу ее на трон.
Он кивнул, и я как-то ощутил, что ли, что он улыбается.
- Ладно, Тезей, - говорит, - хватит любезностей. Ты их вполне достоин, разумеется; но дочь тебе расскажет, что кроме них я ничем не могу тебя одарить.
Я попытался что-то ответить, но он начал рыться в своих бумагах. Качал головой и время от времени бормотал, как это часто у больных людей, что много времени проводят наедине с собой. Я не знаю, кому он это говорил, мне или себе самому:
- Ребенком он преследовал меня как тень, этот черный теленок, клейменный позором нашим. Он никогда не давал мне забыть о себе: увязывался за мной на охоту, на корабли, в Летний Дворец... И плакал, когда я отсылал его туда, где ему было место... Звал меня отцом и таращился, когда ему приказывали молчать... Я должен был знать, что он меня уничтожит... Да, да... Даже забавно... всё получилось складно, как в старой песне: я утаил жертву, и это принесло мне смерть. Если бы боги на самом деле существовали, они не смогли бы устроить это лучше, чем получилось.
Он умолк, стало слышно, как мыши шуршат за книжной полкой.
- Здесь теперь остались лишь рабы. Высочайший стоит у двери и приглашает войти нижайшего... Да, человек уже мертв и созрел для катафалка; но царь должен пожить еще немного, дожить до завершения дела своего. С этой девочки, Тезей, всё должно начаться снова. Посмотри, она не слышит нас?
Я шагнул к двери и увидел ее при свете звезд - она сидела на парапете подземного храма.
- Нет, - говорю.
Он наклонился вперед в своем кресле, пальцы впились в подлокотники... Шепот его едва пробивался из-под маски, - мне пришлось наклониться, чтобы слышать, - и я едва не задохнулся от этого запаха, но не подал виду: помнил, что он только что сказал о рабах.
- Я не говорил ей, она и так уже видела слишком много зла. Но я знаю, что сделает этот скот дома нашего. Он пообещает критянам Критское царство, к этому уже идет; но в Критском царстве он может царствовать лишь по праву Владычицы. В древние времена критские Миносы женились на своих сестрах, как египтяне сейчас...
У меня сердце замерло. Но вместе с тем - теперь, когда все стало ясно, - стало как-то спокойнее. И я на самом деле понял теперь, почему Великий Минос принимает у себя бычьего плясуна с материка, незаконного сына какого-то мизерного царя, и предлагает ему Богиню. И почему она говорила так об убийстве своего брата, сына матери своей, - тоже понял. Да, она уже видела много зла, она догадывалась.
