Мы вышли в Большой Двор. Было еще рано, но там было море света от ламп и множество людей с факелами. Он остановился у колонны, облокотился на нее по-критски небрежно и изящно... "Как ты можешь быть таким жестоким? !" - это мимо нас кто-то прошел. Он потрогал мое ожерелье, притянул меня к себе и сказал тихо: "Минос послал за вами. Путь отмечен как в тот раз, вы должны пойти туда один". Казалось, он выучил эти слова наизусть, но до сих пор у меня не было связи с царем иначе, как через Богиню... Я смотрел ему в глаза, пытаясь разгадать, что это - не ловушка ли. Его критское обличье, его щегольство, фатоватые манеры - всё стало подозрительно, раз уж я усомнился в нем. Он встретил мой взгляд и взял меня под руку - со стороны глядеть, так нежно взял, но пальцы впились словно бронза: "У меня есть пароль для вас. Полюбуйтесь - и возьмите словно это мой подарок. - Он раскрыл ладонь. - Я должен был сказать вам, что он очищен огнем... Носи его, дорогой мой, и думай обо мне!" - мимо снова кто-то прошел.
Перстень на его ладони был очень старый, очень тяжелый, из бледного золота. Гравировка в древнем стиле - плоская и угловатая - была сильно потерта, но можно было различить изображение: до плеч человек, а выше бык.
Он вложил перстень мне в руку и глянул предостерегающе... Я улыбнулся и стал разглядывать перстень, любуясь им в свете лампы; потом обнял его за плечи, как бывало обнимались при мне юноши на Крите, поцеловал в щеку возле уха, и шепотом:
- Этого достаточно, - говорю. - Что ему нужно?
Он обнял меня за талию и поцеловал так же...
- Не сказал. Но что-то серьезное. - Потом глянул через мое плечо... Люди Астериона! Мы вряд ли удачно смотримся вместе, уходите, быстро.
Я застенчиво оттолкнул его и ушел. Чувствовал себя дурак дураком от всего этого театра, но в Алектрионе больше не сомневался.
Внизу в подвалах на прежнем месте был привязан второй шнур и горела такая же лампа, как в тот раз. Я не ходил этим путем один. Когда идешь с девушкой, то естественно ждешь от себя храбрости - и на самом деле не боишься; но теперь эти древние переходы внушали цепенящий ужас; казалось, по ним бродят мертвецы, раздавленные здесь, когда гневался Сотрясатель Земли; и летучие мыши, что порхали вокруг лампы, были словно души, не перешедшие Реку... Когда я дошел наконец до часового, что глядел пустыми глазницами из-под истлевшего шлема, то словно товарища встретил: про него я хоть знал, кто это, и знал что он принадлежит богу. Я приветствовал его знаком примирения, а он словно ответил "Проходи, приятель".
Дошел до двери, задул лампу, остановился, прислушался... На лестнице никого не было. Я прошел в дверь, закрыл её за собой и на этот раз увидел луна светила, - что дверь слилась со стеной и роспись сделала ее совершенно незаметной. Там было лишь одно отверстие - в него проходил палец до засова. Белый лунный свет падал на большую лестницу, но трон был в тени. Я бесшумно прошел через зал - из-под двери выбивалась тонкая полоска света, доносился запах ладана... Я тихо постучался - его голос позвал меня.
Он сидел в своем кресле с высокой спинкой, всё в той же маске, руки так же лежали на коленях... Но что-то изменилось в комнате, я не сразу понял что. Не было его носилок. Перед подставкой, на которой что-то было - герб или идол - не разобрать в дыму - перед подставкой курился ладан... И сам он был не таким, как раньше: хоть лицо его было скрыто, но чувствовалась сила и спокойствие в нем.
Я приложил руку к груди и тихо сказал:
- Я здесь, государь.
Он поманил меня, чтобы встал перед ним чтобы видеть меня через маску. Я ждал. Спертый зловонный воздух, от дыма резало глаза, а мне и без того хотелось их закрыть, хотелось спать - а завтра Бычья Пляска...
- Тезей, - его приглушенный голос звучал яснее и звонче, чем в прошлый раз. - Тезей, время пришло. Вы готовы?
Что могло вмешаться в наши планы? Я был встревожен.
- Да, государь. Если нужно, мы готовы, - говорю, - но день похорон был бы лучше.
- Вы хорошо выбрали и день, и обряд. Но жертва недостаточна, мелкую дичь решили вы заклать на алтаре своем. Мы с тобой должны принести жертву, Пастырь Афин. Я должен это вынести, а ты - сделать.
Здоровой рукой, без перчатки, он указал на подставку за дымом - тогда я разглядел тот священный предмет, что стоял там: из плиты шлифованного камня вертикально торчал двойной топор.
Я замер. Такое страшное дело мне никогда и в голову не приходило.
- Боги могут послать знак и тогда, когда перестаешь их слышать, сказал он. - Они послали ребенка, чтобы указать мне путь.
Я не сразу понял, кого он имел в виду. Но хотя Алектриону было двадцать три - он-то знал его с самого рождения...
Хрустальные глаза повернулись ко мне. А я смотрел на топор, закутанный облаком дыма. То о чем он просил, было правильно, со всех сторон правильно, но руки у меня не поднимались. В Элевсине я дрался за свою жизнь с сильным мужчиной, а тут... Он мне в отцы годится... Было душно, жарко, но я дрожал. А он говорил:
- Вот уже два года каждый мой вдох, каждый миг моей жизни усиливает врага моего. Я жил лишь для того, чтобы уберечь от него мою дочь. Никто из царского рода не посватался к ней, никто не осмелился встать между ним и Троном Грифона; теперь я нашел достойного мужчину - зачем же давать ему хоть один лишний день? Береги ее. В ней кровь матери, но ее сердце управится с этой бедой.
Он встал. На полголовы он был выше меня.
- Пора. - Под маской раздался тихий смех, и я вздрогнул от него, как от летучих мышей в подземелье. - Он много успел, наш длиннорогий Минотавр. Но он не может стать Миносом, пока жрецы не увидят моего тела; а они знают, кому теперь принадлежит гвардия моя. Жаль, что я не увижу его лица, когда ему все-таки предъявят обвинение в цареубийстве. Давай, Тезей, мне больше незачем оставаться здесь. Перстень уже у тебя. Лабрис ждет, подними ее с постели.
Я подошел к полированной подставке. Топор был той же формы, что применяли на бычьей арене; рукоять из бронзы, украшена змеями... Но, разглядев сам топор, я увидел, что он из камня; лезвия были отесаны и заточены вручную, и так же просверлено отверстие в шейке под рукоять. Это была священная секира, та самая Мать Лабрис, хранительница рода от начала его... Я склонился перед ней, как перед нашим родовым Змеем.
Царь сказал:
- С тех пор как она взяла последнего царя, прошло двести лет, но она вспомнит. Она так давно знает свою работу, что почти могла бы делать ее сама...
Я поднял ее с постели... Черные тени бились вокруг меня, словно вороны падали с неба.
- Если бог так сказал... - говорю. - Ведь мы лишь псы божьи, мы держим или отпускаем, услышав имя свое и веление. Но это дело мне не по душе.
- Ты молод, - сказал он, - тебе не понять, что ты разрушаешь мою тюрьму, освобождаешь меня. Не тревожься ни о чем, всё правильно.
Я взвесил топор на руке. На самом деле, умный топор, балансировка отличная...
- Там, за Рекой, - говорю, - когда Мстительницы спросят, от чьей руки ты погиб, замолви за меня слово. Если останусь жив, прослежу, чтобы могила твоя была заметна и чтобы у тебя было всё, что подобает царю; тебе не придется бродить по тропам подземной тьмы в голоде и скудости.
- Я скажу там, что ты мой сын, если будешь добр с дочерью моей. Но если нет - я спрошу с тебя!
- Не бойся. Она мне дороже жизни, - так сказал я.
Он опустился на колени перед идолом Матери-Земли, согнул спину, потом снял свою маску и положил ее перед собой. В его черных волосах белели густые пряди седины, и шея просвечивала из-под них как кора засохшего дерева. Он спросил, не оборачиваясь:
- Тебе места достаточно?
Я поднял топор.
- Да, - говорю, - при моем росте достаточно.
- Ну так сделай это, когда я взову к Матери.
Он помолчал немного - и крикнул. Закричал громко на древнем языке, опустил голову... Руки все еще не слушались меня, но я не мог заставлять его ждать - и бросил вниз тяжелую секиру, и она пошла стремительно и ровно, будто и вправду знала свое дело... Голова его откатилась, а тело сникло у моих ног. Я отшатнулся. Всё было правильно, но дрожь меня не отпускала. А когда поставил Лабрис на место - облизываться после долгого поста - и снова повернулся к нему с прощальным приветом душе его, что уходила в свой далекий путь... Голова его была повернута ко мне лицом, и хоть лежала она в тени - я увидел такое, что дыхание мне перехватило: это не человеческое было лицо львиное. Я выбежал из-под портьеры и жадно глотал свежий ночной воздух; дрожь не проходила, и руки были как лед... Но когда смог вдуматься порадовался за него. Я понял, что боги отметили его печатью достоинства, - и вот он принес себя в жертву в трудный для народа час. Так они могут: после долгого молчания, долгого отсутствия все-таки приходят к человеку и призывают его наконец. После долгого молчания, после того как кровь и смерть, и горькие сожаления о том чего не воротишь, забивают уши тех, кто Слышал, - забивают плотнее пыли - приходят они... Так и со мной может случиться когда-нибудь, в самом конце.
