- Счастье мое, - говорю, - ты не можешь забрать меня из Бычьего Двора. Я отдал себя богу, чтобы быть в ответе за свой народ. Пока будут плясать они, буду и я.
- Но это же... - она вовремя одумалась и сказала уже по-другому ...только на материке такой обычай. У нас на Крите уже больше двухсот лет прошло со времени последней такой жертвы. Теперь мы вешаем на дерево куклу и ничего, Великая Мать не гневается...
Я сделал над ней знак против зла. Она следила глазами за моей рукой, как дети следят, а в темных глазах ее отражалось пламя - две крошечные лампочки...
- Ты отдал себя богам, - говорит, - а Великая Мать отдала тебя мне.
- Мы все ее дети. Но Посейдон отдал меня народу моему. Он сам сказал мне это, и я не могу их оставить.
Она потянулась за талисманом Коринфянина - хрустальный бык всегда был на мне, даже если ничего больше не было, - взяла его, забросила мне за плечо.
- Твой народ! - говорит. - Шестеро мальчишек и семь девчонок! Ведь ты достоин править царством...
- Нет, - говорю, - если не достоин их, то не достоин и царства. Много или мало - не в этом суть. Это безразлично. Суть в том, чтобы отдать себя в руку бога.
Она отодвинулась, чтобы посмотреть мне в лицо... Но держала в руке прядь моих волос, словно я мог убежать.
- Я тоже в божьей руке, - говорит. - Пелида меня захватила. Ведь это же ее безумство; эта любовь, как стрела с гарпунным наконечником: хочешь вытащить, а она заходит еще глубже... Мать звала меня маленькой критянкой, я ненавидела эллинов и голубые глаза ненавидела, но Пелида сильней меня... И я знаю, что она задумала, - она прислала тебя сюда, чтобы сделать Миносом.
У меня дыхание перехватило от ужаса. И на лице это тоже, наверно, отразилось - она смотрела на меня с удивлением, но глаза были совсем невинные... Наконец я сказал:
- Но, госпожа, ведь царствует ваш отец.
У нее был обиженный подавленный вид, как у ребенка, который не знает, за что ругают его, что он сделал не так.
- Он очень болен, - говорит. - И у него нет сына.
Теперь я ее понял. Но дело было слишком серьезное, великое было дело, и я осваивался с этой мыслью медленно.
- Что с тобой? - спрашивает. - Ты смотришь на меня так, будто змею увидел!
Она лежала на боку, складочки на талии были залиты мягкими тенями... Я провел рукой по ним...
- Прости, маленькая богиня. Ведь я не здешний. В Элевсине, когда я шел бороться, меня вела царица.
Она посмотрела на мои волосы, что до сих пор держала в руке, потом на меня - и сказала, не сердито, а вроде удивленно:
- Ты совсем варвар. Няня говорила мне, что варвары едят непослушных детей. А я люблю тебя так - я тебя невозможно люблю!..
Нам долго не нужны были слова, но мужчина не женщина - скоро опять начинает думать обо всем... И я сказал:
- Ну ладно, пусть у твоего отца нет сына, ему лучше знать, но наследник у него есть...
Лицо ее ожесточилось.
- Я его ненавижу!... - Я вспомнил ее в храме, как она смотрела на него поверх разбитой таблички... А она продолжала: - Я всегда ненавидела его. Когда я была маленькой, мать всегда бросала меня, как только он появлялся. У них были свои секреты какие-то. Она смеялась надо мной, называла маленькой критянкой... а над ним - никогда, хоть он темней меня, в два раза темней. Когда она умерла и ее хоронили - я разодрала себе лицо и грудь до крови; но пришлось закрыть глаза волосами, чтоб не видно было, что плакать не могу.
- Так ты, значит, всё знала?
- Я не знала - но знала. Как все дети. Отец молчаливый человек, он редко разговаривал со мной; но я знала, что они потешаются над ним, когда шепчутся по закоулкам. Наверно, потому я и полюбила его. - Она впилась пальцами в кровать. - Я знаю, кто его убил, знаю!
- Послушай, - говорю, - ведь ты сказала, он болен.
- Да, болен. И мертв. Умер заживо. Уже больше года никто не видел его лица, а теперь он вовсе не выходит от себя. И выйдет только на погребальных носилках. - Она помолчала. - Слушай, - говорит. - Поклянись. Поклянись хранить эту тайну. Ты должен сам связать себя, ведь я никогда-никогда не смогу тебя проклясть!
Я связал себя клятвой, и тогда она сказала:
- Он - прокаженный.
Это слово - как холодный палец на коже, на всех оно действует одинаково.
- Это тяжкая болезнь, - говорю. - Но и она от богов приходит...
- Нет! Она от других прокаженных приходит или через их вещи можно заразиться. Все врачи так говорят. Когда они нашли это на отце - они раздели и осмотрели всех, кто был вокруг него, но все были чисты. Я сама думала, что это колдовство или проклятие. Но потом он вспомнил, как за год перед тем, даже больше, потерял надлокотный браслет, а он его каждый день надевал. Браслета не было почти месяц, а потом его нашли - нашли в том месте, где уже искали раньше, - и он его снова стал носить, этот браслет. Под браслетом и началась проказа.
Это мне показалось слишком фантастичным.
- Но если в доме есть предатели, - говорю, - почему им было не воспользоваться ядом? Прокаженные живут долго, если их не бросают на произвол судьбы. Астериону, быть может, придется ждать много лет, он мог бы найти более скорое средство, - я говорил все это, а сам удивлялся про себя, почему Минос сам не ушел к богу, в первый же день как узнал.
- Он выбрал самый надежный путь, - сказала она. - Если бы отец умер сразу и его бы провозгласили Миносом, родня бы этого не стерпела, началась бы война. А теперь он мало-помалу забирает власть в свои руки; одних подкупает, других запугивает... Сначала отец пересылал свои приказы, и они выполнялись; теперь они вообще не доходят до тех людей, кому предназначены, - а начальник стражи купил себе новое имение. Теперь никто уже и не знает всех людей Астериона, никто не решается спрашивать... - Она помолчала чуть и добавила: - Он уже правит, будто царь.
Теперь я на самом деле всё понял; не только то, что сказала она, но и всё остальное.
- Но раз так, - говорю, - Критом правит человек, который не принадлежит ни одному из богов, его и не посвящали никогда... У него вся власть, но он не согласился жертвовать собой. Или согласился?
У нее на щеке появилась ямочка, - вроде чуть не улыбнулась, - но лицо оставалось серьезным, и она покачала головой.
- Но тогда, - говорю, - бог никогда не обратится к нему. Как он может вести народ? Кто увидит, если народу будет грозить беда? Что будет, если бог разгневается и некому отдать себя в жертву? Он принимает услуги, подати, почести - и не отдает взамен ничего?!.. Я чувствовал, что это чудовище, я знал... Если вы оставите его в живых - он погубит народ ваш!.. Почему вожди подчиняются ему?.. Почему они это терпят?!
Она помолчала, потом потянулась через мое плечо, достала хрустального быка и снова повесила его мне на грудь.
- Ты мне сказал, - говорит, - "пусть у врагов моих будут золотые мечи". Это то, что мы сделали здесь, - отковали мечи свои из золота. Я этого не замечала, пока не узнала тебя.
Ее слова меня удивили. А она:
- Ты считаешь меня ребенком, - говорит, - потому что я не знала мужчин до тебя, но я много знаю. И я с самого начала знала, что ты принес какую-то судьбу с собой; еще там знала в Амнисе, когда ты обручился с морем.
- Так это ты тогда выглядывала из-за занавески?
Мы отвлеклись от Амниса, от судьбы... - от всего. Но потом я спросил:
- А что ты имела в виду, когда сказала, что я обручился с морем?
Она посмотрела на меня яркими, глубокими, совсем не детскими глазами.
- Как ты думаешь, зачем он бросил кольцо?
- Чтоб утопить меня. Ведь он не мог иначе меня убить.
- Так ты ничего не знал?.. Значит, так оно и есть!
Я ничего не понял, спросил, в чем дело... И она рассказала:
- Когда провозглашают нового Миноса, он всегда женится на Владычице Моря: бросает ей свое кольцо.
Я вспомнил, как переглядывались и переговаривались критяне в порту. Так вот оно что! Он в тот раз давал им запомнить предзнаменование, и оно должно было выглядеть случайным, - настоящие предзнаменования такими и бывают, - в тот раз он воспользовался мной, но собака дрессированная тоже сгодилась бы...
- Так что, когда ты вытащил кольцо обратно, он остался в дураках. Но ты сам снова бросил его в море и сам обручился с ним! Я так хохотала за занавеской!.. А потом подумала, быть может, это истинный знак судьбы? Я видела, критяне так это и восприняли. И он тоже это видел. И нашел самый умный способ выкрутиться: стал твоим покровителем. Он всегда из всего извлекает выгоду; он видел, что из тебя получится хороший прыгун, и подумал - последнее слово останется за ним.
Я немного подумал, потом спросил:
- А как он ладит с коренными критянами? По их старым обычаям, их наверно не сильно волнует, кто его отец; им достаточно того, что он сын Царицы... - Говорил и боялся, что получается слишком резко; но ее это не задело.
- Да, - говорит, - и он это знает. До последнего времени он обращался с ними безобразно; они для него попросту не существовали, разве что за рабочих скотов их считал. Ко мне они приходили. У меня должность такая - выслушивать прошения и мольбы, а критяне всегда с большей готовностью просят женщину; и я старалась им помочь... Я знаю, как это бывает, когда тебя третируют... Я часто передавала их просьбы отцу, так и заговорила с ним впервые. А он мне говорил, бывало: "Ты всего-навсего богиня, маленькая моя Ариадна. Быть чьим-то послом - это серьезное дело", - но часто делал то, что я просила.
