Она вдруг заговорила слабым тоненьким голоском, быстро, сбивчиво:
- Это я здесь спрашиваю, ты не должен задавать вопросы мне... Нам в храме необходимо знать такие вещи, вот и всё; потому мы и послали за тобой...
- Я ответил, как мог, - говорю. - Я должен возвращаться той же дорогой, что пришел, или могу пройти через двор? - и повернулся идти за своим плащом, но следил за ней краем глаза.
- Подожди, - говорит, - тебя еще не отпустили.
Я снова бросил плащ. Мне ничего не надо было от нее, только одного хотел - добраться хоть до какого-то смысла во всей этой истории. Но теперь я уже успел рассмотреть, что волосы у нее были тонкие, волнистые, с шелковистым блеском, что под стянутым хитоном тонкая-тонкая талия, а груди, что так мягко баюкали руки ее, должно быть свежие, нежные...
- Скажите все-таки, - говорю. - Не съем же я вас.
Прядь волос, что уходила с виска под складки хитона, вдруг резко выпрямилась, словно ее потянули за конец.
- Я еще должна была спросить... спросить для Богини... то есть для храмовых записей... - она снова умолкла.
- Что спросить? - говорю.
Она моргнула растерянно, потом заговорила:
- У нас нет никаких сведений о культе Великой Матери в Афинах. Какие там обряды, как происходят церемонии, сколько жриц принимают участие в них, сколько девушек? Какие приносят жертвы? Расскажи все с самого начала и не пропускай ничего.
Очень быстро она это проговорила, почти скороговоркой...
Я изумился.
- Но, госпожа, - говорю, - в Бычьем Дворе семь девушек, рожденных в Афинах. Все они знают ритуалы, и любая ответит на эти вопросы лучше мужчины.
Она было заговорила, но оборвала себя на полуслове; и лицо ее, до сих пор бледное, стало розовым, как утренние горы. Я шагнул вперед и уперся руками в пьедестал изваяния, по обе стороны от нее, ей некуда было деться теперь.
- Что это за игра? - спрашиваю. - К чему эти бессмысленные расспросы? Ты тянешь время и держишь меня здесь - зачем? Это ловушка? Что происходит с моими людьми, пока меня нет с ними?.. Но - довольно лжи, я из тебя вытряхну правду!
Наши лица были рядом. И тут я заметил, что глаза ее полны слез, словно у олененка, попавшего в сеть, что она дрожит вся... Даже плотный хитон не скрывал этого. Мне стало стыдно, что я угрожаю ей, будто воину, но и смешно стало тоже. Я взял ее за плечи, чтобы успокоить, - она коротко вздохнула, словно всхлипнула...
- Нет, - говорю, - ничего мне не объясняй. Я здесь, и неважно зачем это. Видишь, я слушаюсь тебя и ни о чем больше не спрашиваю. Достаточно того, что тебе это нужно. - Она подняла покрасневшее лицо, - и что-то поплыло в мыслях моих, не знаю как это назвать... Сейчас, вблизи, я ощущал запах ее волос, ее тела... Я начал: - Кто ты?..
Но ответ уже не был нужен. Мне перехватило дыхание, конец вопроса застрял в горле - я уже знал... И она увидела в моих глазах, что я знаю.
Ее глаза почернели, расширились, она слабо вскрикнула, поднырнула под мою руку и кинулась бежать. Я увидел, как тень ее исчезает за громадной статуей, и побежал следом. Огромный зал был пуст, и гремящее эхо повторило лишь мои шаги. Черный хитон, в котором была она, - черный хитон лежал на полу; но ведь должно было хотя бы платье шелестеть - а не было ни звука. Я оглядывался, искал где она могла спрятаться... Входные двери были слишком далеко, она не могла успеть добежать до них, но я точно слышал, как что-то закрылось.
- Где ты? Выходи, я все равно тебя найду!
Но голос мой в пустоте храма прогремел дерзко и непристойно, я ощутил разгневанное Присутствие - и больше не решался звать... И стоял неподвижно. И вдруг передо мной возникла черная тень. Моя собственная тень от какого-то нового света позади. Я все время помнил, что безоружен, так что обернулся вмиг, прыжком... Но когда увидел, откуда свет, - вот тогда испугался по-настоящему, дышать стало трудно. Под статуей цоколь был открыт, внутри на треножнике плясало яркое голубое пламя и освещало Мать Земли - саму, живую, во плоти!.. Она была увенчана диадемой, а в руках, простертых вперед над землей, вились змеи; свет отражался от их полированных тел, я слышал, как они шипят.
Сердце билось в груди как молот. Я дрожащей рукой сделал знак почтения... И смотрел на Мать Земли, - а ноги словно приросли к полу, - а она смотрела на меня... И я заметил, что у нее дрожат веки.
Я не шевелился, смотрел... Пламя замерцало... Мать Земли отвела взгляд и смотрела теперь прямо перед собой. Я тихо шагнул вперед, потом еще раз, еще... Она не успела накрасить лицо, и диадема была наклонена слегка... А подошел ближе - увидел, как она старается не дышать. В напряженных руках ее бились змеи, им не нравился свет, они хотели домой... Но я на них не смотрел - смотрел на ее лицо. И когда протянул к ним руки, то уже знал наверняка, что зубы у них вырваны.
В темных глазах ее трепетали два огонька, отражался треножник... У входа я остановился, протянул руки внутрь, скользнул пальцами по ее руке... А когда взял ее в свою - освобожденная змея обвила наши запястья, связала нам руки вместе, потом соскользнула на пол, утекла прочь... Из Матери Земли - владычицы всех таинств- выглядывала испуганная девушка; девушка, что сделала шаг вперед и три назад - и теперь хочет наказать то, что ее напугало... Я взял ее за другую руку - змея из нее уже сбежала, - взял за обе руки...
- Ну что ты, маленькая богиня? Чего ты боишься? Я не причиню тебе зла.
7
В углу храма, за статуей, была дверь, закрытая ковром; а за ней маленькая комнатка. Туда она заходила поесть, когда обряды длились слишком долго, там одевалась, там гримировалась... Комната была обставлена просто, как детская; только вместо игрушек по ней были разбросаны священные предметы и сосуды. В углу была устроена ванна, разрисованная изнутри синими рыбками; и кровать там стояла: отдохнуть ей, когда устанет...
В эту комнатку я и отнес ее. Здесь она снимала свою тяжелую золотую диадему, свой тяжелый хитон; здесь ее женщины расстегивали ей усыпанный каменьями корсаж... Я был первым мужчиной, кто взялся за это, а она была стыдлива; так что я едва успел оглядеться - задула лампу.
Потом, когда взошла луна и поднялась над высокими стенами и пролилась на пол светом, я поднялся на локоть посмотреть на нее. Мои волосы упали ей на плечо, она свила их в один жгут со своими...
- Золото и бронза, - сказала. - Моя мать была совсем светлая, а я уродилась критянкой. Она стыдилась меня...
- Бронза драгоценней золота, - сказал я. - Бронза - она и честь, и жизнь дает нам. Пусть у врагов моих будут золотые копья и золотые мечи.
После всего, что я слышал, мне не хотелось говорить о ее матери. Вообще не хотелось говорить - я вместо этого поцеловал ее. Она обхватила меня за шею - всем своим весом повисла, притянула к себе... Она была словно молодая саламандра, что впервые встретила огонь: сначала испугалась - но сразу почувствовала, что это ее стихия. Недаром древнее поверье говорило, что в роду Миносов солнечный огонь в крови.
Мы уснули, снова проснулись, снова уснули... Она спросила: "А я не сплю? Мне однажды снилось, что ты здесь, - до того было худо, когда проснулась! Невыносимо..." Я доказал ей, что она не спит, - уснула снова... Мы бы пробыли там всю ночь, но перед рассветом в храм вошла старая жрица и стала громко молиться, - голос высокий скрипучий, - а уходя, ударила в кимвалы.
В то время я научился спать днем, при свете. Даже шум и крик в гулком Бычье Дворе не будили меня.
На следующую ночь шнур был привязан по-другому. В старой заброшенной ламповой тоже был люк, и гораздо ближе; это та старуха специально водила меня в обход, чтобы я не запомнил дороги. Она была какая-то родственница Пасифаи, умершей царицы (по женской линии, кажется). Новая дорога приводила меня к Ариадне гораздо быстрее и тоже проходила мимо старого арсенала.
В эту ночь возле постели было вино и два золотых кубка для него. Мне показалось, что они похожи на чаши для возлияний, я спросил ее... "А это они и есть", - говорит. Как ни в чем не бывало. В Трезене мать приучила меня почитать священную утварь; но моя мать была лишь жрицей, не Богиней...
В эту ночь лампа горела негасимо. А я - я перестал видеть других женщин, буквально ослеп, и сумерки в тот день были бесконечны. Глубокой ночью она сказала мне почти то же: "Когда тебя здесь нет - я не живу. Вместо меня кукла - ходит и говорит, и носит мои платья... а я лежу и жду тебя".
- Маленькая Богиня. - сказал я, - завтра я не смогу к тебе прийти. Ведь послезавтра Пляска, а любовь не уживается с быками. - Мне трудно было это сказать, но я оставался Журавлем и был связан клятвой. - Не горюй, говорю, - мы с тобой увидимся на арене.
Она прильнула ко мне, заплакала...
- Это невыносимо... каждый твой прыжок - нож мне в сердце, а теперь будет в тысячу раз тяжелее... я заберу тебя из Бычьего Двора, пусть думают, что хотят, я - Богиня-на-Земле!
Она совсем как маленькая это сказала, как маленькая девочка - и я улыбнулся этому. Я понял в этот миг, что ей никогда и в голову не приходило равнять себя с богами; просто это был древний титул, ранг ее и ее должность... Все священные обряды стали здесь игрой или парадными придворными церемониями Она не поняла, чему я улыбаюсь, и взгляд ее был укоризнен...
