Он, конечно, знал, что Аврелий Яковлевич не одну сотню лет разменял, но сие знание представлялось ему некой абстракцией. Ныне же прожитые годы вдруг выбрались, расчертили лицо морщинами, обесцветили глаза, сыпанули седины в бороду.
— Осуждаешь? — глухо спросил ведьмак.
— Не знаю. — Себастьян ответил честно, не без оснований подозревая, что ложь Аврелий Яковлевич почует. И тот кивнул головой.
— Я вот себя осуждаю… а она обиделась.
— За что?
— За то, что любил недостаточно, чтобы прикрыть ее шутки… сказала, что если и вправду, как говорил, то помог бы. Самое смешное, Себастьянушка, что я любил бы ее любою, седой, кривой, уродливой. Я же не зеркало, чтоб красоты искать… не поверила. Знаешь, странно было. Мне казалось, я ее изучил распрекрасно, понимал, а оказалось… мы говорили, но не понимали друг друга. Она обвиняла меня… я ее… и главное, что не слышали один одного. Я дал ей сутки, чтобы уйти. Сказал… не важно, главное, что она меня прокляла… но ушла.
— А потом?
— А ничего потом. Проклятие я снял, все ж таки не зазря меня учили. Про нее доложил, правда, сказал, что не сразу понял, а когда понял, то скрылась. Конечно, был руган, ссылкой грозили, значит, за укрывательство, но доказать не сумели. Ее тоже не нашли… не знаю даже, жива ли…
Себастьян сунул погрызенный огурец в рот, запирая ненужный неуместный вопрос. Подумал, что повезло ему премного с Малгожатой, надолго отбившей охоту жениться.
Дурное это дело.
— Хотя чего уж тут, жива. Но ежели встречу, то… или она меня добьет, или я ее. — Сию многомудрую мысль, верно не дававшую Аврелию Яковлевичу покоя, он произнес тоном мрачным, явствовавшим, что решение принято и, сколь бы тяжко ни пришлось ведьмаку, от своего он не отступит.
Себастьян сочувственно кивнул и протянул последний огурец.
От сердца оторвал, можно сказать. Сейчас, на сытый желудок, его тянуло в сон, и Себастьян немало отдал бы за возможность улечься, хоть бы прямо тут, на травке. Он представил, как свернулся бы калачиком, прикрывшись королевскою шалью, и лежал бы до утра, и после утра… и суток этак трое-четверо… и желательно, чтоб Аврелий Яковлевич сделал милость, поставил огражденьице…
Себастьян зевнул, подозревая, что светлой мечте его о сне крепком не скоро будет суждено исполниться, если вовсе суждено. А потому вернулся к делам нынешним.
— Это она? — поинтересовался он, почесывая бок.
Зудела шкура.
И норовила проклюнуться сквозь нее черепица чешуи. И ведьмаковский амулет, к которому Себастьян, казалось бы, привык, ныне ощущался под лопаткою остро, этаким горячим угольком.
Все ж таки никогда прежде он не менял обличье столь радикально и на срок немалый.
— Не она, — покачал головой Аврелий Яковлевич. — Она у меня молодая, а нынешняя постарше меня будет. И крепко, полагаю, постарше. Это первое. А второе… свою супругу я бы узнал, еще когда мы игошу брали. Однако кое в чем ты прав. Я б не стал рассказывать, когда б оно к делу отношения не имело. Тогда мне запах знакомый почудился.
Огурец Аврелий Яковлевич не ел, но держал перед собою, уставился на него взглядом суровым, будто бы именно этот малосольный огурчик, покрытый испариною рассола, и был виновен во всех ведьмаковских горестях.
— Каюсь, смолчал. Знал, что не она, а та история… уж больно давняя…
— И с чего вдруг переменились?
— А с того, что письмецо я тут получил интересное. Сегодня с утреца доставили… хитрое такое письмецо.
— Проклятое?
— А то! Еще как проклятое. И скажу тебе, мастер это проклятие выплел… сверху-то обыкновенное, на бубонную чуму…
Себастьян икнул не то от переедания, не то от раскрывшейся вдруг перспективы. Бубонная чума? Обыкновенное проклятие?
— Обыкновенное, Себастьянушка. — Аврелий Яковлевич все ж таки откусил от огурца половину. — Самое обыкновенное… да, для многих наших и оно-то за пределом силы… к счастью, что за пределом, но для мастеров, каковым себя колдовка показала, чума — это так… мелочь… красиво выплетенная, но все ж…
— А если бы сработало?
— Ну… Гданьску бы досталось. Пока карантину поставили, пока целителей подвезли б… колдовская чума быстра, что пожар лесной, но, думаю, за кордоны бы не пошла.
Гданьску досталось бы? И он так легко о том говорит?
Себастьян представил себе, как идет по нарядным местным улочкам Моровая дева с плетеною корзиной в руках, как ветерок тревожит белые ленты на этой корзине и красный суконный подол… как бледные босые ноги оставляют на дорожках след, который, впрочем, быстро тает…
И прорастают вдоль обочины блеклые мертвоцветы.
Многие увидят ее.
И еще удивятся этакой странной гостье, не успев понять, кто она и откуда явилась, а после ощутят, как тяжелеет тело, принимая наведенное проклятие.
Бубонная ведьмацкая чума?
Читал о ней Себастьян. О том, как чернеет человек, как задыхаться начинает, но живет… долго живет… несколько дней. И что спасти его можно аккурат в первые часы, а далее — только облегчить страдания.
— Успокойся, — жестко произнес Аврелий Яковлевич. — Хотела б она город изничтожить, не игралась бы. Я ж предупреждал, что колдовка эта — такой силы, с которой аккуратно надо быть.
Предупреждал. Его правда.
Вот только не о чуме…
— На что она еще способна?
— На многое, думаю. Чума — это так… она знала, что меня хватит это проклятие изничтожить. И в него вплела другое, похитрей…
— Опасное?
— А то… но не для города, город ей надобен. И люди надобны. Самое интересное, Себастьянушка, что чем сильней колдовка, тем хуже ей вдали от людей живется. Силы тянуть неоткуда. Набрать их она способная и сохранить сумеет, да только сколько ни храни, а все одно рано или поздно мало станет. То проклятие она для меня сделала… и под меня… и в медальон мой вплела, который я жене дарил. Этакие вещи свою силу имеют.
Спрашивать, удалось ли Аврелию Яковлевичу с проклятием управиться, Себастьян не стал: видно же ж. А вот с медальоном — это интересно…
— И он-то меня на мысль натолкнул. Наша колдовка — не моя жена, сие точно, но вот кое-что знакомое в волшбе ее имеется и в силе, которую она плетет, и медальончик опять же… думаю, тещенька моя пожаловала.
Признание это Аврелий Яковлевич закусил остатком огурца, который жевал долго, с видом самым что ни на есть сосредоточенным.
— Теща, значит… — Себастьян мысленно дал себе зарок, что если и, не приведите боги, женится, то на сироте. И факт оного сиротства будет проверять самолично, а то мало ли… живешь, живешь, а потом раз — и придет конвертик с бубонною чумой подарком от любящей тешеньки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
