гнушалась любым поводом, чтобы пнуть его: дескать, как это он осмелился после роскошной жизни в эмиграции почтить память Гёте не только во Франкфурте, но и в «зоне», в Веймаре. Насколько же по-другому, с необычайным пиететом и одобрением звучали голоса из Восточной Германии! Запад и Восток были непримиримы: не могло быть и речи о каком бы то ни было согласии двух немецких государств даже по части восхваления великого Гёте. «Судя по откликам, смысл поездки в связи с юбилеем Гёте сведен на нет, — писала Катя Эриху Пфайфер-Белли 30 января 1950 года, — со стороны отчизны на нас изливается какая-то совершенно не понятная мне ненависть. Видимо, главным источником ненависти явился наш приезд в Восточную зону, смысл которого даже при незначительном желании можно легко понять».
При этом фрау Томас Манн отнюдь не «ослепла на левый глаз», поддавшись коммунистическим настроениям, что доказывает ее письмо к старшей дочери, в котором мать необычайно образно и довольно зло живописует их прием в ГДР: «Где-то после Плауэна начались торжественные приветствия. Все, что, начиная с этой встречи, происходило дальше, не поддается никакому описанию. […] С момента прибытия до самого отъезда — на сей раз […] он происходил в сопровождении кортежа из десяти машин — мы двигались от города к городу, оглашая местность радиотрансляцией, звуками духовых оркестров, школьными хорами, выступлениями городских бургомистров, а дорогу при этом украшали красочные транспаранты и гирлянды из электрических лампочек. Особенно старались члены ССНМ[173], которые с утра до вечера горланили песню о мире Хорста Весселя и время от времени скандировали хором: „Мы приветствуем нашего Томаса Манна“, что вызывало поистине неприятные ассоциации».
Ну можно ли было при таких противоречивых впечатлениях еще раз оказаться даже вблизи Германии? Не существовала ли опасность, что возвратившегося экс-эмигранта на Западе очернят на веки веков как коммуниста, а на Востоке сделают из него закоренелого противника Америки?
Напрасные опасения! С пятидесятых годов, еще в период холодной войны, Томас Манн все больше и больше становился «общегерманским» автором. Число приверженцев писателя в Западной Германии тоже росло, его выступления в Мюнхене, Гамбурге и Любеке проходили с большим триумфом, ему аплодировали искренне. Так что результат «испытательных поездок» в Европу оказался однозначным: недвусмысленный «плюс» получила Европа и решительный «минус» — Америка, страна, где после распада «немецкой Калифорнии» Катя и Томас Манн чувствовали себя одинокими. В 1951 году Западное побережье Америки покинул и Катин брат-близнец, «Калешляйн», как она его звала. Пять лет тому назад изгнанный со своей второй родины, Японии, он вместе с сыном Клаусом Хубертом нашел пристанище у сестры с мужем. «Приехал мой брат-близнец, после пятнадцатилетней разлуки я нашла его совсем не изменившимся. Постарели, естественно, все — внешне конечно, но меньше всех Томми».
Клаус Прингсхайм был человек увлекающийся, общительный и дружелюбный. Волшебник тоже был привязан к нему (да иначе и быть не могло, ведь в конце концов это он, Катин близнец, много лет тому назад сосватал ему свою сестру). Когда спустя некоторое время он возвратился в свой японский оркестр, Катя очень скучала по нему. «Теперь мы представляем собой маленькую жалкую семью. Пожалуй, даже можно сказать, что нам очень не хватает этого живительного элемента. Нет больше ни вырезок из газет, ни телефонных звонков, напоминающих о важных радиопередачах, ни дискуссий с охочей до споров племянницей (я, как выяснилось, овца), а какими чудесными были наши походы на концерты. Как мне теперь без тебя туда добираться?»
Думается, мы не погрешим против истины, сказав, что, помимо тяжелого впечатления от погребения на чужбине Генриха, не последнюю роль в решении супругов Манн в пятый раз (1952 год) после окончания войны отправиться в Европу и пробыть там не два месяца, как обычно, а дольше, быть может, даже провести в Швейцарии зиму, а если удастся подыскать подходящее жилье и остаться там насовсем, сыграл отъезд из Калифорнии Клауса Прингсхайма. Судя по всему, опять предполагался очередной прыжок в неизвестность, когда 24 июня они покидали Сан-Ремо-драйв. Однако на сей раз Катя точно знала, как лягут карты. «Мне известно наверняка, что [отцу] там будет лучше». Естественно, не обошлось без настойчивого вмешательства Эрики в его планы, иначе он не собрался бы так быстро покинуть заокеанский континент, «хотя действительно давно говорил, что хочет закончить свою жизнь в любимой им Швейцарии». Итак, Катя вновь поступила так, как того желал «Томми», хотя и не обольщалась иллюзиями и предвидела возможные трудности: «Худо-бедно, но мы все-таки пустили корни [в Калифорнии], и было бы неумно в таком довольно преклонном возрасте обрубать их».
Но пусть так и будет! Важно только, чтобы переезд не превратился в спектакль — в этом пункте Катя и Томас Манн были единодушны. Никаких полных драматизма разрывов с Америкой, никакого скандала, чего так жаждет пресса, а, наоборот, по возможности сохранить созданный ими образ мудрой и умиротворенной старости, на закате жизни дружески попрощавшись со страной, давшей им когда-то приют, — чтобы никто не мог сказать о них худого слова.
Итак, Европа. Гельвеция[174], последняя остановка. Вот только где? В Тессине — по следам Германа Гессе? Или, может быть, лучше на западе, во Французской Швейцарии? «В Веве мы были несколько раз и пришли к выводу, что в этой местности можно найти нечто более доступное по цене и вполне комфортабельное: хороший особняк где-то на высоте Монтрё». В эту поездку супруги посетили своего старого знакомого по Калифорнии, Чарли Чаплина, которому правительство США отказало в повторном въезде в страну, и он нашел теперь чудесное пристанище в той местности. («При нынешних обстоятельствах, господин Манн, это даже не поддается сравнению с эмиграцией в Америку».)
В противоположность своему мужу, Катя предпочитала Францию. Средиземноморье больше всего подошло бы ей, — она, как и мать, блестяще владела французским. Воспитанная на произведениях Мопассана и Флобера, фрау Манн — как мы видели — всегда порицала детей за допущенные ими грамматические огрехи даже в денежных документах или — что еще хуже — в их произведениях. «Вот здесь я бы все-таки исправила, — выговаривала она сыну Клаусу после прочтения его романа „Вулкан“, — ибо poule для птенца звучит отвратительно! — это ляпсус, потому что французы называют его a bas les boches, надеюсь, твои герои остановятся на en bas». Катя Манн еще со школы отлично владела несколькими иностранными языками, впоследствии освежая их в памяти во время занятий с детьми и внуками: это греческий, вне всяких сомнений — французский, английский лишь терпимо, как она постоянно
