правления. Старшая дочь отступила на второй план: правда, она была по-прежнему незаменимой, но чересчур уж подвластной настроению и склонной к пессимизму. «Дорогой, — писала Эрика брату Клаусу, — даже если мама сочтет, что Волшебник слишком встревожится, увидев нас обоих одновременно, и тебе-де не к чему показываться ему на глаза, было бы хорошо, если бы ты с ней не согласился. Я хочу, чтобы мы поехали вместе, все-таки это как-то скрасит обстановку. But then[165], после того как они примут меня, мне придется уехать, я не могу ждать. Я рассказала все Голо и присоветовала ему тоже приехать. Он ждет звонка от Элизабет, от этого зависит его решение. Боюсь, он чересчур оптимистичен или просто представляется таким».
И опять внимание всего семейства сосредоточилось на пребывавшем в опасности отце. О его тяжелой болезни Катя, сидя в чикагском поезде, написала Альфреду Нойману. Как и в 1935 году, она чувствовала необходимость поведать все другу, который был для нее самой и Волшебника самым верным среди верных друзей. «Он плакал, когда узнал, что я в опасности», — писал Томас Манн после смерти Ноймана. Истинная правда! Да и как, в самом деле, было не расплакаться старому товарищу после Катиного письма: «Милый Альфред, решила черкнуть Вам несколько строк, поскольку знаю, что Вы часто думаете о нас. Томми лежит на вагонной скамье и мирно спит, пока он, слава Богу, чувствует себя хорошо. А вот отъезд дался очень тяжело. Он был бледный, несчастный, когда его на носилках несли к карете „скорой помощи“, на лице — выражение безнадежной покорности, а тут еще рыдающая служанка и поникший пес Нико. Надо было обладать огромной силой воли, чтобы сохранить хладнокровие. Но в поезде ему сразу стало гораздо лучше. Поначалу он даже сердился, что у нас не очень „большое купе“, и это была вполне здравая реакция. Потом мы расположились в нем по-домашнему, в общем, уже много недель не было такого хорошего дня, как вчерашний».
Итак, выбран Чикаго, клиника Биллинга, а не Нью-Йорк. Правильное ли было принято решение? Доктор Клопшток буквально в последнюю минуту предостерег от опасности попасть в руки «довольно-таки посредственного доктора» Адамса. Еще была возможность отказаться и потерять лишний день. Подробное письмо об этом было отправлено Элизабет.
Катя все-таки твердо придерживалась принятого ранее решения — и не ошиблась. Доктор Адамс оказался блестящим хирургом, операция прошла без осложнений; к тому же в госпитале можно было разговаривать по-немецки. Терапевт доктор Блох был родом из Нюрнберга и жил ранее в том же доме, что и Ида Херц. В отделении интенсивной терапии царила атмосфера глубокого почитания Томаса Манна, и это очень отвлекло пациента от его мыслей, так что он продолжал по-прежнему пребывать в неведении об опасности, в которой до сих пор находился. Все говорит против того, будто он знал истинную правду, но сумел побороть себя. Он никогда не написал бы свою жизнеутверждающую «Историю создания „Доктора Фаустуса“», знай он поставленный ему диагноз: «hilusnahes — плоскоклеточный рак». Непоколебимая убежденность в том, что исключительно «работа над книгой» причина его болезни, позволила ему, после преодоления кризиса, с новыми силами приняться за работу.
«General condition of the patient absolutely unaware of seriousness of his illness very good»[166], — как свидетельствует Катина телеграмма. Ее запрет действовал и после удавшейся операции. Волшебник возвратился домой. Диван манил к себе, чтобы продолжить наброски следующих глав; глядя в окно, Томас Манн наслаждался игрой света и красок в лимонных деревьях: «В саду, как в раю», — и, вопреки настоятельному предостережению доктора Розенталя, упорно продолжал курить: «Всего несколько сигарет за день».
Катя, решительная противница курения, не стала настаивать. За то время, пока он по-прежнему сосредоточенно трудился в своем рабочем кабинете, она успевала, как всегда, переделать «а lot of futile little duties»[167]. (Слово «futile» является ключевым в ее корреспонденции.) Этой «greatest man’s great women»[168] опять грозила опасность забыть о себе и своих душевных склонностях в массе разнообразных требований, предъявляемых ей жизнью. Поэтому она бывала рада каждому приезду внуков и, несмотря на все хлопоты, очень огорчалась, когда они уезжали. «Внуки […] уехали […]. Не отрицаю, мне, конечно, тяжеловато, но каким же счастьем они одаривают тебя». А в остальном «голова забита» всякими проблемами: болезнью Волшебника! заботами о шурине! По мнению матери, средний сын предъявляет слишком высокие требования к своей жене. И, наконец, не прекращающаяся любовная связь между Эрикой и Бруно Вальтером. «Да, масса забот».
Масса забот и одна неизбывная горесть. Двадцать второго мая 1949 года — забегаем вперед — в Стокгольме Катю Манн настигла весть, которой она страшилась долгие годы: ее старший сын покончил с собой. Как же она была привязана к нему, как радовалась мнимому освобождению от наркотической зависимости во время службы в армии («война пошла Клаусу на пользу, как некогда почившему в бозе Гинденбургу»), как оплакивала печальный финал его журнала «Десижн»: «Я очень ропщу на Господа Бога за то, что Он не проявил подобающей благосклонности, к чему действительно были все основания». Как возмущалась опубликованным в газете сообщением о попытке Клауса покончить жизнь самоубийством в 1948 году: «То, что эта попытка во всех подробностях стала достоянием прессы, можно расценить, по меньшей мере, кале дикость, ибо кого, собственно, это касается? А вот тому, с кем подобное произошло, такой вид огласки, естественно, лишь затрудняет возврат к жизни». Возврат, которого для Клауса Генриха Томаса Манна теперь уже не было.
Катя никогда никому не рассказывала о последнем прощании с ним. Полные драматизма стенания были не в ее духе. «В глубине души я сострадаю материнскому сердцу и Э.[рике]. Он не имел права так поступить с ними», — писал Томас Манн. Катя никогда бы не написала подобных строк, сентиментальность была чужда ей, ею владели лишь отчаяние, сострадание и чувство долга. Она не поехала на похороны сына в Канны, а осталась рядом с мужем и вместе с ним продолжила турне с лекциями по скандинавским странам. По возвращении на Сан-Ремо-драйв она сразу приступила к исполнению своих повседневных обязанностей, проявляя в первую очередь заботу о девере Генрихе, которого она, как и прежде, посещала почти каждый день и помогала ему советом и делом: неужели он в его-то преклонном возрасте и с довольно никудышным здоровьем примет предложение Восточной Германии возглавить в качестве президента вновь созданную Академию искусств? Ему предоставляют виллу, машину с шофером, первоклассное обслуживание, славу и признание. Но в состоянии ли он соответствовать
