и без лишних разговоров. Катя знала, что надо делать в тяжелых ситуациях. Годы спустя, услышав о смерти Джузеппе Антонио Боргезе, она незамедлительно выехала первым поездом из Цюриха во Флоренцию к дочери, в то время как Томас Манн остался дома за своим письменным столом и сочинил письмо с выражением соболезнования. (В своем дневнике он сделал запись, где жаловался на то, что остался один-одинешенек и вынужден отвечать на телефонные звонки, мешающие ему работать.)
Миссис Манн тотчас принялась за дело: села в машину — «ведь я для него теперь все» — и отправилась, озабоченная состоянием здоровья семидесятипятилетнего деверя, на поиски жилья для него, что, как выяснилось, оказалось непростым делом, которое Генрих только усложнял своими «чудаковатыми реакциями». «Когда я позвонила ему по телефону и сказала, что нашла для него квартиру со всеми удобствами, со спальней и большой прекрасной living-room, он строго спросил: „А где я буду питаться?“» Однако даже если старческий педантизм «дядюшки» порою доводил Катю до отчаяния, она все равно любила Генриха и радовалась, что ее заботы не проходят даром. «Наш лапушка Генрих […] после внезапной кончины его незабвенной супруги заметно потолстел и мирно наслаждается закатом жизни».
Катя и Генрих являли собой пример идиллически-дружеских отношений на фоне стремительно приближающейся к завершению войны. «Между тем на нас, судя по всему, надвигается конец света. Почему эти подлецы продолжают вести вконец проигранную войну и почему этот покинутый Богом народ еще до сего времени слепо повинуется такому самозваному руководству, просто не поддается пониманию».
Об официальных торжествах по поводу капитуляции Германии Катя писала очень мало, равно как и об обуревающих ее в этот день чувствах. «Вечером отметили праздник VE-day[158] французским шампанским», — значится в дневнике Томаса Манна. В остальном же во всех его рассуждениях сквозили скорее сдержанность и покорность. «Неужели этот день […] достоин таких величайших торжеств? То, что ощущаю я, приподнятым настроением не назовешь». Катя тоже не обольщалась иллюзиями относительно будущего. Германия, бесспорно, была повержена, но что дальше? Откуда взяться разуму у «абсолютно сумасшедшего народа»? А Америка? «Разоряющийся континент: такой же, как разоренная Европа». Жалкое состояние «дома детства», как сообщил Клаус, представилось Кате печальным символом ее бездомности: где же все-таки она по-настоящему ощущала себя дома?
В конце войны фрау Томас Манн чувствовала себя усталой, ее одолевали печальные мысли. Калифорния значила для нее все меньше и меньше, прежняя родина — тоже. Только американский Восток между Нью-Йорком и Принстоном оставался для нее притягательным. «I am a little homesick for good old Princeton, not for unfortunate Europe, which exists no longer. […] I am too old and have seen too much to be able any further hopeful élan»[159].
Она уже с давних пор ненавидела немецких патриотов, находившихся в Америке. Постепенно Катя заняла позицию, какую отобразила Эрика в публиковавшейся в журнале «Ауфбау»[160] полемике в письмах, настоящей дуэли, с «жалким, временами даже мерзким» Карлом Цукмайером. Никакого примирения с Германией. Никаких связей с эмигрантами-националистами и никаких с ними общих дел, в особенности с левыми отступниками — таков был девиз 1944 года. «Чем реальнее становится конец войны, — говорится в письме Клаусу в мае 1944 года, — тем больше, естественно, они волнуются, не понимая однако, что им необходимо вести себя абсолютно тихо, коль скоро они, по их же собственному гордому признанию, ощущают себя прежде всего немцами, истинными немцами, ибо их приютили здесь вовсе не потому, что они немцы. Мне кажется, такого, пожалуй, еще никогда не бывало, чтобы представители нации, с которой другие народы находятся в состоянии войны, самой смертоносной из всех предыдущих войн, к тому же еще и продолжающей бушевать в мире, чтобы эти представители откровенно позволяли себе корчить из себя важных персон».
Оставались лишь старые добрые друзья, честные либералы, ряды которых в конце войны заметно поредели — смерть косила без разбора одного за другим, иные же просто покидали Калифорнию. Сильнейшим потрясением для Маннов оказалась внезапная смерть Бруно Франка в июне 1945 года: «Нам будет очень и очень недоставать его, и никакая новая дружба не в состоянии заменить потерю». Вскоре вслед за ним умирает Франц Верфель; Леонгард Франк, ставший для Маннов за время работы над «Доктором Фаустусом» чутким другом, «разбогатев благодаря фильмам», перебрался на Восток: «Мы, славные старики, живем неспеша, потихоньку, словно деревья с довольно сильно поредевшей листвой». Несмотря на вроде бы безропотное смирение, столь излюбленные Катей изящные пассажи, встречающиеся в ее письмах того времени, лишний раз доказывают, сколь блестящим оставался ее интеллект: «Я устала от жизни, но не устала жить».
Во всяком случае, 1945 год, год столь вожделенного мира, не был таким уж прекрасным. Никто даже не вспомнил о дне рождения Кати: «милых Франков» ведь уже не было, а Томас Манн попросту прозевал этот праздник, потому что ни один из детей не мог напомнить ему о нем: «Волшебник напрочь забыл о моем дне […] и даже не поздравил, от этого на душе у меня стало немного гадко».
Вокруг тоже царило уныние. С прилавков магазинов исчезли многие самые необходимые продукты, в которых не было недостатка даже во время войны. У домашней хозяйки, и без того обремененной ежедневными заботами, прибавились новые трудности: «Нет сливочного масла, яиц, растительного масла. Нет мастеров, нет ремонтников, в магазинах не обслуживают», зато вместо этого появились вернувшиеся домой американские солдаты, ночевавшие прямо на улицах. «Это полное безобразие, позор, потому что отсутствует плановая экономика, с которой они тут столь отчаянно борются».
Исходя из такой обстановки, делается понятно, почему Катя, особенно в первые послевоенные годы, «когда, к сожалению, ненавистное „Free Enterprise“[161] вновь подняло голову и все застопорилось», высказывала почти революционные суждения, почти те же, что двумя годами раньше ее муж обнародовал в своих речах и эссе о свободе и демократии, вызвав неподдельный ужас Агнес Мейер.
После смерти Рузвельта Соединенные Штаты уже не были той Америкой, быть гражданами которой Катя и Томас Манн некогда почитали за счастье. «Ах, на нас между тем свалилось большое несчастье, — писала Катя Клаусу в апреле 1945 года, — мы потеряли нашего незаменимого Ф. Д. Р.[162] Надо же, такая жалость, что ему было не суждено дожить до конца войны. Последствия этой утраты просто непредсказуемы».
Манны больше не чувствовали себя спокойно в стране, где Маккарти развернул грубую антикоммунистическую кампанию против прогрессивных деятелей и организаций и «отказывал в выдаче „зеленых книжечек“ абсолютно аполитичным ученым, желавшим посетить
