Жехорский захватил с собой парадный мундир исключительно ради посещения Севастополя, которое намечалось в конце их пребывания на крымской земле, и до которого было ещё ой как много времени. Но Машаня уже подставила китель, и Жехорскому ничего не оставалось, как вдеть руки в рукава. Дочь тут же подтолкнула его к высокому зеркалу. Жехорский сделал шаг вперёд, чтобы отражаться выше того места, где из-под кителя виднелись домашние брюки. Из зеркала на него смотрел моложавый генерал армии. От обилия орденов и иных знаков отличия по обе стороны груди слегка рябило в глазах.
За спиной замаячила тень Куропаткина, и Жехорский ей весело подмигнул. Хороший был старикан, вечная ему память! Помнится, не пожелал носить награды – а их у него было добрых два десятка! – только затем, чтобы не затмевать своим «иконостасом» единственный на то время орден Жехорского. «Теперь могли бы и потягаться», – подумал Жехорский и обратился к дочери:
– Эй, попрыгунья-стрекоза, ты на кой ляд столько железа к кителю прицепила?
– Так ведь оно всё твоё, железо-то, – откликнулась Машаня. – Ни одной чужой медальки я не прицепила.
Жехорский вздохнул.
– Я ж тебе, кажется, объяснял: награда награде рознь. Есть награды выстраданные, а есть…
– …– незаслуженные, – тут же съехидничала Машаня.
Жехорский чуть не поперхнулся. Ишь, мелюзга языкастая, чего удумала: незаслуженные!
– Не незаслуженные, – поспешил он поправить дочь, – а вручённые по случаю, как бы в подарок…
– То есть, заслуженные? – уточнила Машаня.
– Разумеется, – утвердительно кивнул Жехорский.
– В таком случае, что я сделала не так? – спросила Машаня.
– Ладно, – сказал Жехорский, – попробую объяснить по-другому. Есть награды, которые я рассматриваю как награды, а есть награды, которые я рассматриваю, как сувениры. Так понятно?
Машаня ненадолго задумалась, потом спросила:
– А почему ты тогда эти «сувениры» на вицмундире носишь?
– Да потому, что только там им и место! – воскликнул Жехорский. – Вицмундир, знаешь ли, в некотором роде тот же сувенир.
– Который ты надеваешь… когда хочешь перед кем-то предстать в сувенирном исполнении! – сделала вывод Машаня.
Жехорский подивился столь парадоксальному умозаключению, но решил далее не спорить.
– Можно сказать и так!
– Получается, – грустно сказала Машаня, – что твоя неразумная дочь напрасно ограбила сувенирную лавку, что находится в платяном шкафу в нашей московской квартире… Ладно, поворачивайся ко мне. Буду прореживать «иконостас».
Дело спорилось. Жехорский руководил процессом, Машаня отцепляла ордена и медали. Вскоре половина от их общего количества оказалась на туалетном столике. Жехорский вновь повернулся к зеркалу. Другое дело! Три союзных, четыре российских ордена и несколько медалей. А над ними знак высшей степени отличия: звезда Героя Союза.
– Теперь твоя душенька довольна? – спросила Машаня.
– А твоя, золотая рыбка? – вопросом на вопрос ответил Жехорский.
– А моей душеньке прежний вариант нравился гораздо больше, – вздохнула Машаня.
* * *
Несмотря на протесты дочери, на приём Жехорский пришёл в чёрном фраке, на котором из наград была лишь звезда Героя. На Анне-Марии было надето вечернее платье, достаточно закрытое, как и приличествует молодой девушке.
В очереди на представление эта пара находилась чуть дальше середины. Когда пришло время, Жехорский узнал имя: Евгения. Евгения Владимировна. Счастливый обладатель «черноморской жемчужины» был представлен как Панас Григорьевич Яковенко, владелец и главный врач модной ялтинской клиники.
– Вы занимаетесь в своей клинике пластической хирургией? – удивился Жехорский. – Очень любопытно…
– Если так, то милости прошу, – поспешил с приглашением Яковенко. – С удовольствием покажу вам клинику. Хотя, – он профессиональным взглядом окинул Жехорского и Анну-Марию, – ни вы, ни ваша дочь, в моих услугах, кажется, не нуждаетесь…
Жехорского взяла досада. То ли его пригласили, то ли нет, поди, пойми! Он совсем было собрался ограничиться неопределённым кивком и проследовать к следующей паре, как Евгения произнесла:
– Муж хотел сказать: приходите просто так, мы будем очень рады!
Жехорский повернул голову, взгляды их пересеклись. «Я буду рада тебя видеть!» – говорили её глаза. Это было столь неожиданно, что Жехорскому стоило большого труда сохранить спокойствие.
– Благодарю, сударыня, – сказал он. – Мы с дочерью непременно воспользуемся вашим любезным приглашением! – После этого он отвёл взгляд и перешёл к другой паре.
* * *
Последняя любовь – мёд с привкусом полыни. Она приходит в тот момент, когда ты пребываешь в твёрдой уверенности, что своё в этой жизни давно отлюбил. Ты ещё способен получать удовольствие от близости с женщиной, и она не испытывает разочарования от близости с тобой. Вот только запала тебе хватает ровно на то, чтобы всё это случилось. После выхлопа ты стремительно остываешь. Гладишь прильнувшую к тебе партнёршу по волосам и обнажённой спине, а сам уже не испытываешь к ней никаких чувств, кроме, разве что, благодарности. А потом лишь изредка вспоминаешь о ней, вплоть до дня следующего свидания. И то, что мимолётные романы становятся всё непродолжительнее, а интервалы между ними увеличиваются до многих месяцев, ты воспринимаешь как данность, как дальние посылы приближающейся старости. И вдруг всё для тебя разом меняется. В сердце возвращается позабытое томление, которое в отличие от того, юношеского, грозит немалыми бедами твоему здоровью. А её замужество? Ты ведь не ветреный юнец, и не прожжённый ловелас, чтобы не придавать этому значение. А за первым бастионом возвышается второй – её молодость. Ты ведь забыл уже, каково быть с молодой женщиной, когда привык выбирать партнёрш хотя и моложе себя, но и не таких, что могли бы тебя сравнивать с молодыми жеребцами.
И что тебе, Жехорский, остаётся? Поиграть в платоническую любовь, в тайной надежде, что всё либо образуется, либо рассосётся? Мм-да… Право, жалкий жребий…
* * *
Мужчина и женщина шли вдоль кромки прибоя. Они не держались за руки, хотя этого им хотелось больше всего на свете. Они не смотрели друг на друга, потому что их шеи словно одеревенели, не давая головам сделать даже попытку. Они говорили о многом и ни слова о любви, потому могли только догадываться про другого: любит – не любит?
Их путь подошёл к концу. Дальше песчаный пляж упирался в скалы, на которые взбирались отважные люди. Евгения помахала рукой и один из скалолазов, что стояли теперь у подножья, ей ответил. Панас подошёл к ним, с улыбкой протянул руку Жехорскому, поцеловал в подставившую щёку Евгению. Поинтересовался:
– Посмотреть пришли? Или, – он посмотрел на Жехорского, – желаете попробовать?
– Нет, – улыбнулся Жехорский, – увольте!
– Как знаете, – не стал настаивать Яковенко. – А я ещё разочек, с вашего позволения, поднимусь. Потом пойдём ужинать, хорошо?
– Если Михаил Макарович не против, – посмотрела на Жехорского Евгения.
– Не против, – ответил Жехорский, – с удовольствием понаблюдаю за подъёмом!
Вереницей пролетали дни. Всякая неловкость в общении прошла. Им было хорошо без слов любви и томных взглядов. Благо, никто им не мешал. Анна-Мария нашла себе компанию и пропадала со сверстниками, Панас Григорьевич, когда не лазил по скалам, проводил время в клинике.
В городе, конечно, заметили, что московский гость уделяет молодой докторше много внимания. Но и то, что делает он это очень элегантно, не выходя за рамки приличий, отмечали тоже.
Этот день не мог не прийти, и он пришёл…
Как ни старался Жехорский вести себя, как обычно, у него это получилось не очень хорошо, потому что Евгения, перед тем как им расстаться, спросила:
– Вас целый день что-то тревожит. Скажите мне, что?
Жехорский потупил взор.
– Я не хотел… но раз вы всё равно заметили…
Он поднял глаза.
– Завтра утром за нами, за мной и дочерью, придёт катер из Севастополя. Так что сегодняшняя наша встреча была последней, Евгения Владимировна.
– И вы хотели уехать, не попрощавшись?! – воскликнула Евгения, глаза которой тут же наполнились слезами.
– Я думал, так будет лучше для нас обоих.
Жехорский понимал, что произносит банальность, тогда как сейчас требовались совсем другие слова, но он их не находил.
Евгения бросилась ему на шею и прильнула к губам губами в затяжном поцелуе. Потом так же резко отстранилась. Когда Жехорский сделал попытку её удержать, воскликнула:
– Не делай этого! И ничего не говори, только слушай. Ты был совершенно прав, когда решил уехать, не попрощавшись. Это я всё испортила своим глупым любопытством! А затем я поступила и вовсе дурно, не надо тебе повторять моей ошибки. Да, теперь для нас обоих очевидно: мы любим друг друга. Но вместе нам не быть, ты это понял раньше меня, а я… я такая дура! – Она с трудом сдерживала рвущиеся из груди рыдания. – Прости меня за эту слабость, и… прощай!
