поздно погибнет… и единственное утешение перед лицом гибели, будь то индивида или целого общества, в том, что он возвращается к матери, к женщине, к Земле.
Но если женщина – утешение мужчины, в чем же утешение для женщины? Что остается ей?
Однажды я видел, как юная девушка восемнадцати лет от роду терпела такие муки, что даже смотреть на них было почти непосильно. И выжила – я бы на ее месте, наверное, нет. Я хотел ее утешить, помочь, но ничего не мог сделать. Только быть рядом. Что может сделать маленькое, конечное индивидуальное существо, когда страждет Мать-Земля? Приятель этой девушки отказался на ней жениться, потому что она забеременела от другого; не хотел с ней жить, отказался искать ей жилье, пока не сделает аборт – в чем тоже помогать отказался; отказался даже с ней разговаривать, пока все не будет кончено; а после этого обещал жениться. Что ж, она сделала аборт, и после больницы мы привезли ее ко мне домой отлежаться и прийти в себя, – а этот сукин сын, разумеется, просто ее бросил. В те дни после аборта я был с ней и видел, каково ей пришлось: сначала в переполненной палате муниципальной больницы в чужом городе, совсем одна – никто ее не навещал, кроме меня и еще пары знакомых, ни приятель, ни собственные родные ею не интересовались; потом – у меня дома, когда она поняла, что приятель не станет снимать квартиру на двоих и жить с ней вместе, как обещал, и общие друзья – в сущности, его друзья – потеряли к ней интерес и начали смотреть свысока; и я видел, как день за днем она угасает, вянет и отчаивается, как снедает ее дикий страх: куда же теперь идти? Что с ней будет? Ничего нет – ни друзей, ни работы, ни семьи, даже одежда лишь та, что на ней. И у меня после выздоровления оставаться нельзя. Обычно она лежала в кровати и плакала, и прижимала к себе щенка, которого мы с ней забрали в приюте; этот щенок – все, что у нее было. А однажды ушла, куда – я так и не узнал. Она больше со мной не связывалась; ей хотелось забыть меня, и больницу, и те дни, когда она истекала кровью, и медленно приходила в себя, и осознавала свое истинное положение. Щенка она оставила. Он и теперь у меня. Особенно запомнилось мне в эти две послеабортные недели то, как груди у нее набухли и налились молоком: ее тело, по крайней мере некоторые его части, не знало, что ребенок мертв, что никакого ребенка и не было. «Как полные бутылки», – говорила она. И вдруг я увидел в ней женщину – именно сейчас, когда материнство ее было поругано и уничтожено; есть ребенок или нет, – она превращалась в женщину, хоть ум ее об этом молчал. Она по-прежнему носила хлопковую ночнушку, в которой, должно быть, спала еще дома, когда ходила в школу – из тех девичьих ночнушек, которые легко стирать. По-прежнему любила зайти в магазин, купить себе шоколадный батончик и комикс. Согласно калифорнийским законам, ей запрещалось покупать и курить сигареты. Есть фильмы – даже довольно много, – которые закон запрещал ей смотреть. Думаю, это фильмы о жизни. По дороге в Сан-Франциско, на прием к врачу, чтобы договориться об аборте – у нее был срок пять с половиной месяцев, по калифорнийским законам почти предельный, – она купила себе мягкую игрушку за 89 центов. У нее было только 25 центов, так что заплатил я. Уходя, игрушку она забрала с собой. Эта девушка была самым отважным, добрым, умным, светлым человеком, какого я знал. Жизненная трагедия согнула ее, практически сломила, несмотря на все мои усилия. Но я думаю – или верю, – что сила, составляющая ее суть, та, что исцеляет раны и наполняет груди молоком, та, что побуждает тело жить, даже когда душа и дух практически уничтожены – надеюсь, эта сила преодолеет все. Если умрет и она, ничего не останется – по крайней мере, на мой взгляд. Будущего, как я его себе представляю, попросту не будет. Потому что я могу себе представить лишь будущее, населенное скромными, незаметными людьми вроде этой девушки. Самому мне не стать его частью, я не смогу даже на него повлиять; все, что мне под силу, – описывать, как я вижу, это будущее и его обитателей: таких, как это отважное маленькое создание, доброе, несчастное, одинокое и любящее. Она идет сейчас своим, неизвестным мне путем – и, должно быть, не вспоминает обо мне. Пусть так: надеюсь и молюсь, что она забудет. «Те, кто не помнит своего прошлого, обречены его повторять», – говорят нам; но, быть может, так лучше. Быть может, это единственно выносимый путь – уметь забывать. Надеюсь, разум ее забыл то, что с ней произошло, так же как тело забыло, что ребенка не было, что ребенок мертв – или так об этом и не узнало.
Быть может, это своего рода слепота, отказ или неспособность взглянуть в лицо реальности. Что ж, к тому, что мы называем «реальностью», я никогда не питал особого уважения. Для меня реальность – не столько то, что мы воспринимаем, сколько то, что делаем. Ты создаешь реальность быстрее, чем она тебя. Человек – реальность, сотворенная Богом из праха земного; Бог – реальность, которую человек творит постоянно из собственных страстей и собственной решимости. «Добро», например, – это не качество, даже не какая-то сила, действующая в мире или над миром; это то, что творим мы из клочков и обрывков, из бессвязных, загадочных, разочаровывающих, даже жестоких и ранящих, разбросанных в нашем мире обломков какого-то иного мира, в котором они, быть может, имели смысл.
Мир будущего для меня не место, а событие. Не конструкция, выстроенная одним из авторов словами в форме рассказа или романа, который другие люди читают, – а конструкция, в которой нет ни авторов, ни читателей, а лишь толпа персонажей в поисках сюжета. Да, сюжета там тоже нет. Только они сами – и то, что они друг другу говорят, что друг с другом делают, что строят, чтобы поддерживать свою индивидуальную и общую жизнь, – словно огромный зонтик, пропускающий свет и отсекающий тьму. Когда умирают персонажи, роман заканчивается. И книга возвращается в прах, из которого вышла. Или, как мертвый Христос, назад в объятия теплой, нежной, горюющей, понимающей, любящей матери. И начинается новый цикл: он вновь рождается из ее чрева – таков зачин
