истории, новой истории, иной, быть может, лучшей. Истории, которую персонажи рассказывают друг другу. «Жизнь – повесть, полная шума и ярости…»[152] – но смысла в ней очень и очень много. Это лучшее, что у нас есть. Наше вчера; наше завтра; дитя, бывшее прежде нас; женщина, которая нас переживет, переживет все наши мысли и дела – и будет длиться вечно.
В моем романе «Три стигмата Палмера Элдрича», исследовании абсолютного зла, главный герой после встречи с Элдричем возвращается на Землю и диктует записку. Она играет роль эпиграфа к роману. В сущности, в этом одном абзаце и заключен весь роман: остальное – развернутый флэшбэк или, скорее, протокол вскрытия, просто поясняющий то, что сказано в этой книге из одного абзаца. Семьдесят пять тысяч слов, над которыми я трудился много месяцев, – просто объяснение или бэкграунд для единственной фразы в книге, имеющей значение. (Кстати, в немецком издании ее нет.) Эта фраза – мой символ веры: не в Бога, в доброго, в злого или в обоих, а в нас самих. Вот как она звучит – в ней все, что я должен сказать, все, что когда-либо хотел сказать:
Вот что я имею в виду, и подумайте об этом: мы созданы всего-навсего из праха земного. Не слишком-то высокое происхождение, не забывайте. Но даже при таком сомнительном начале мы не так уж плохо справляемся. Так что лично я верю: положение наше, конечно, не ахти, но справимся и с ним. Ясно?
Кстати, это навело меня на забавную мысль: быть может, однажды гигантский автомат возденет вверх манипуляторы и прогремит: «Из ржавчины мы вышли!» И другой автомат, в объятиях своей женщины, в предсмертном страхе и тоске, вздохнет в ответ: «И в ржавчину возвратимся». И на бесплодную землю снизойдет мир.
Научная фантастика работает с той частью жизненного цикла нашего вида, что ожидает впереди. Но если это действительно цикл, значит, будущий его отрезок в каком-то смысле уже сбылся. Или, по крайней мере, мы можем математически точно рассчитать его облик, сложив его из уже известных нам отрезков. Вот первый: культура Матери-Земли. Следующий – мужественные солярные божества и их суровые авторитарные общества, от Спарты и Рима до фашистской Италии, Японии, Германии и СССР. А теперь, возможно, наступает то будущее, в которое смотрит средневековая «Пьета»: в объятиях Матери-Земли, по-прежнему живой, лежит мертвое солярное божество – ее сын; он возвращается во чрево, из которого вышел. Думаю, мы входим в этот третий и последний отрезок истории, и это общество, которое фантастика пытается угадать и описать, будет совсем не похоже на две предыдущие цивилизации, известные нам в прошлом. Это не двухчастный цикл: мы пришли к концу периода мужественного солярного божества не для того, чтобы вернуться к примордиальному[153] культу Матери-Земли, как ни полны молока ее груди, – впереди простирается нечто новое. А за ним, наверное, нечто еще более новое, уникальное, ныне недоступное нашему взору. Сам я так далеко провидеть не в силах; реализация, исполнение средневековой «Пьета» как живой реальности, все вокруг нас живое, такое же одушевленное, как мы сами, – это вижу, однако дальше проникнуть не могу. Пока не могу. Что ж, буду довольствоваться этим; буду счастлив лежать у нее на руках в глубоком, но не смертном сне – «невидимым туманом», как сказал Воэн[154].
Если «Пьета», созданная тысячу лет назад каким-то средневековым ремесленником, неведомым (не следует ли сказать «парапсихическим»?) путем воплотила в себе мир будущего – что же сейчас может стать для нас аналогом этого вдохновенного и пророческого артефакта? Что есть у нас, такое же знакомое и понятное обитателям ХХ века, какой была «Пьета» для граждан средневекового христианского мира, но в далеком будущем способное воплотить в себе всю вселенную? Для начала попробуем представить себе благочестивого крестьянина из Франции XIII века, взирающего на «Пьета» в своей деревенской церквушке – и провидящего в ней век XXI, о котором сейчас гадаем мы, фантасты. А затем, как в фильме[155] Бергмана, переход – к чему? Один из нас взирает – на что?
Жизненный цикл – смерть и возрождение – переработка. «Пьета» нашего современного мира: безобразная, вездесущая, всем известная. Не мертвый Христос на руках бессмертной горюющей матери, а гора алюминиевых банок из-под Budweiser в восемьдесят футов высотой, тысячи тысяч банок; с грохотом и звоном их зачерпывает, мешает, крушит и давит гигантская машина – полностью автоматизированная фабрика Budweiser («Автофабрика» – так я это назвал в одноименном рассказе) принимает опустошенные банки в свои объятия, чтобы переработать и вернуть к новой жизни, наполнить новым, живым содержимым. Все как раньше… или нет, если химики из лабораторий Budweiser исполняют замысел Божий о вечном прогрессе, то новое пиво станет лучше прежнего.
«Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло» (Первое послание к Коринфянам апостола Павла) не перепишут ли когда-нибудь так: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклый пассивный инфракрасный сканер?» Сканер, который, как в «1984» Оруэлла, все время следит за нами? Мы смотрим телевизор – а он смотрит нас и смеется, или скучает, или иногда развлекается нами, как мы развлекаемся, глядя в его непроницаемый экран?
Но нет, на мой вкус это чересчур пессимистично и отдает паранойей. Думаю, 1-е послание к Коринфянам перепишут так: «Инфракрасный сканер тускло видит нас». Тускло, мутно – потому что не совсем нас понимает. Но ведь мы и сами не слишком-то понимаем друг друга, да и самих себя. И пожалуй, это к лучшему: значит, мы готовы к сюрпризам – и, в отличие от начальства, которое таких вещей не любит, можем обнаружить, что странные и неожиданные происшествия идут нам на пользу.
Кстати сказать, сюрпризы (возможно, эта мысль для вас тоже сюрприз) работают как противоядие от паранойи… или, точнее сказать, если вы живете так, что время от времени или даже часто жизнь вас удивляет, то вы не параноик. Параноика ничто не удивляет: все происходит в точности как он ожидал, и даже еще точнее. Все укладывается в его систему. Но у нас системы нет и быть не может; возможно, все системы – иначе говоря, любые теоретические, словесные, символические, семантические и т. п. формулы, которые люди пытаются использовать как всеохватывающие, всеобъясняющие гипотезы о сути вселенной, – не что иное, как проявления паранойи. Стоит смириться с тем, что так называемый «неодушевленный» мир вокруг нас загадочен, бессмыслен, противоречив, враждебен и прежде всего необъяснимо к нам сердечен и щедр; иными словами, ведет себя с нами точь-в-точь
