там каждый житель прекрасно знал, что будет происходить с его телом и его душой. Когда он помрет, из его трупа вынут печень, легкие, желудок («Володенька!» – укоризненно пискнула Мамарина), разложат их по специальным сосудам, а само тело забальзамируют. Душа покинет его той же ночью, но, проснувшись, выйдя из тела, она не будет знать, кто она и что, – и поэтому рядом с гробом рисовали подробнейшие инструкции, буквально как для человека, потерявшего память: ты такой-то, был тем-то, вот тебя похоронили – полезай-ка в эту узкую щель – и действительно, рядом с гробом делали специальную дверь с узенькой щелкой и трогательным валиком наверху, чтобы душа ни в коем случае не приложилась потылицей, как говорят хохлы. Отсюда, кстати, все ваши истории про верблюда и угольное ушко – от этой щели. Так вот, душа пролезала в щелку и оказывалась перед специальным судом: какой-то бог, не помню его имени, взвешивал ее грехи, а на другой чаше весов было перышко – и если грехи перевесят, то специальная землеройка утаскивала душу в ад, а если перевесит перышко, то душа садилась на кораблик и плыла вместе с солнцем в ваше селение праведных. А у вас что? Иди в рай и больше не играй? Чем там заниматься-то будут, в этом самом раю? А жить где? У вас там фаланстер специальный для ангелов?
– Ангельский чин еще надо заслужить, – улыбнулся отец Максим, во все время этой тирады поглаживавший лисенка, который свернулся клубком у его ног.
– Нет, действительно. Как в практическом смысле устроена загробная жизнь? Как будет воскрешен каждый человек в соответствующий день? Если его похоронили целиком – это я кое-как понять могу, а если прах развеяли по ветру? А если он вообще некрещеный – он так и будет лежать в своем гробу, пока все его соседи станут, охая, шевелиться и выкапываться? А вот, например, если человек пережил одну жену и женился во второй раз – как он в раю будет с обеими? (Тут он взглянул на Рундальцова и осекся.) Вы знаете ответы на все эти вопросы?
Отец Максим кротко, но в то же время насмешливо улыбнулся.
– Нет, Владимир Павлович, я не знаю. Я думал, конечно, об этом – вы ведь, надеюсь, не считаете, что этого рода духовные затруднения возникают только у вас. Никаких подробных инструкций и объяснений в наших священных книгах, как вы знаете, нет. Но знаете, что принесло мне в этом смысле сильное духовное облегчение? Радио.
– Что-о?
– Радио. Вы знаете, конечно, про изобретение радиоволн и про то, что теперь можно, хоть и на небольшие расстояния, передавать даже человеческий разговор? Ну так вот: это ведь, в общем, опровергает все, что мы до этого знали, – оказывается, что пространство, разделяющее людей, не беспощадно, что его можно преодолеть за долю секунды. Не знаю, как для вас, а для меня это было какой-то поворотной точкой – узнать, что мир совсем не такой, каким мы его видим, что рядом с нами есть непознанное, причем совсем поблизости. Может быть, прямо в эту секунду через меня проходят радиоволны, посредством которых говорят два человека на расстоянии ста миль друг от друга. Об этом даже подумать было нельзя еще тридцать лет назад. И это значит, что мы можем сейчас не знать и не понимать чего-нибудь такого, что через полвека будет совершенно ясным для всех. Поэтому если вы чего-то не можете понять – просто подождите, может быть, человечество поумнеет, и мы вместе с ним.
– Может быть, вы покойников собираетесь вызывать по радио? – насмешливо проговорил Шленский.
– Ну это просто глупости и грубости, голубчик, – примиренчески отозвался отец Максим. – Вы ведь поняли, что я хотел сказать.
– Понял. Но для меня это невозможно – всю жизнь сидеть и ждать в ожидании, что наступит раньше – я помру или что-нибудь такое изобретут. Лично я хочу действовать, причем немедленно. Это провинциальное уныние и смирение меня угнетает, слышите?
Доктор вмешался, чтобы прекратить сцену, и попросил всех пройти в другую избу, им очищенную и подновленную, где предполагалось, что мы будем ночевать. Внутри она была очень похожа на его собственную, только поменьше, и так же перегорожена посередине занавеской: нам была отведена правая сторона, а мужчинам левая. Пока доктор и Маша хлопотали, передвигая лавки и устраивая нам спальные места, я заметила одну странность: Шленский совершенно явно старался оттеснить остальных, чтобы остаться с доктором наедине, а тот столь же явственно этого избегал. Наконец, когда мы вернулись обратно и доктор стал зажигать свечи (на улице уже стемнело), Шленский, поняв, что уединиться им не удастся, начал откладываемый разговор:
– Скажите, пожалуйста, Петр Германович… – начал он.
– Генрихович, – поправил доктор без улыбки. – Германн – это в «Пиковой даме».
– Простите великодушно. – Шленский был сама кротость. – Можно ли вас спросить прежде всего, сочувствуете ли вы нашему общему делу?
– Какому делу?
– Освобождению народа, естественно. (Он как бы даже недоумевал, что такая простая вещь нуждается в объяснении.)
– До определенной степени, – осторожно отвечал доктор.
– Поясните.
– Видите ли – когда я, вернее, мы жили в Тотьме – там был один юродивый, Фома или Фотий, не помню: прибился к Церкви входа в Иерусалим (была у нас такая) и при ней существовал. Обычно он ходил в одной посконной рубахе, засаленной до невозможности, босой, с нестриженой бородой и волосами, и напевал: «С дворянином поиграла – с руки перстень потеряла». Но иногда на него находил стих, так что он вдруг сбрасывал рубаху и во всей своей красе носился по улице, гоняясь за курами. Выглядел он, кстати, совершенно как человек-солнце на обложке книги Бальмонта – видели, наверное? Плюс борода. Вот это был полностью освобожденный человек. Впрочем, обыватели не понимали мужества, с которым он сбрасывал оковы, ловили его и били, чтобы детей не смущал. Вот такому освобождению я никак сочувствовать не могу.
У Шленского заходили желваки по щекам, но он, хоть и не без труда, сдержался:
– Вы же сами понимаете, что речь не об этом. Государственная ложь дошла до последнего предела наглости, опричники действуют все более жестоко, на войне гибнут лучшие наши люди, пока правительство коснеет во взяточничестве и разврате…
Доктор перебил его:
– Когда я еще читал газеты, я многократно сталкивался с подобными… э-э-э… филиппиками и успел к ним притерпеться. А что бы вы хотели от меня по этому поводу?
– Вы живете в очень удачном месте: не слишком далеко от города, но и искать тут не станут. Мы бы хотели сложить
