И всю дорогу до колонии думала, как расскажет Лазарю про горячий фонтан и про причудливые ледяные фигуры, в которые превращаются, опадая, его струи. Расскажет сразу же, как только он спросит: «Ну, расскажи, кроха, что было самое интересное?»
Она видела немало великих фонтанов – один Треви в Риме чего стоил! – но ни об одном ей не хотелось рассказать ему так, как об этом, из маленького заполярного городка.
Пройдя проверку и оказавшись наконец за воротами, Глаша чуть не волоком потащила свои сумки по протоптанной в снегу дорожке к избе, которую Лазарь снял три дня назад, как только освободил ее прежний, вышедший на волю хозяин.
Им очень повезло, что освободилась именно эта изба: она стояла на отшибе, предельно для колонии уединенно, и была крепкая, ладная; Глаша видела, что ее нетрудно будет сделать уютной.
Полярная зима давно уже вошла в полную силу. Это было самое гнетущее здесь – не снег, не пронизывающий ветер, не мороз, а сплошная тьма, в которой приходилось жить постоянно. Глаша замечала, что уныние несвободы, которое глубоко сидит в Лазаре, связано с этой тьмою очень крепко.
Разогнала бы она для него эту тьму, если бы могла. Но не могла, вот ведь что.
Глаша улыбнулась, поняв, что разговаривает сама с собою его словами.
До избы осталось метров двести. Глаша уже видела светящееся оконце. Конечно, Лазарь уже дома. И, конечно, волнуется, что она ходит одна в темноте. Хотя по логике вещей волноваться из-за темноты бессмысленно: она – всегда, и миновать ее невозможно.
Глаша подошла к длинному строению, которое отделяло ее от дома. Это было что-то вроде склада; точно она не знала.
Оказавшись возле этого приземистого пакгауза, она увидела прямо перед собой высокую мужскую фигуру. На секунду ей показалось, что это Лазарь, но тут же она поняла: конечно, нет. Общее – только рост, но и при такой схожести роста у Лазаря – стать, а у этого – лишь подавляющая массивность.
Приглядевшись, насколько возможно это было при свете отдаленного фонаря, она узнала заключенного, которого все называли Кульдюмом. Как его зовут на самом деле, она понятия не имела, да ее это и не интересовало.
Глаша думала, что ей, может быть, следует считать это своим недостатком, но она вообще не слишком вникала в то, как устроена жизнь коллективов. То есть она жила в них, конечно, и законы их понимала, но у нее не было никакого отдельного интереса к подробностям их устройства. И в жизни здесь, на поселении, ей было важно лишь то, что имело отношение к Лазарю.
Глаша сразу поняла, что здесь все, от насмешливого начальника Анушкина до старого карманника Никитича, который каким-то секретным образом умудрялся быть постоянно пьяным, относятся к Лазарю с восхищением, кто с опасливым, кто с безоглядным. Ее это, впрочем, не удивило: обаяние у него было колоссальное. Даже и неправильно было, наверное, называть это обаянием – эта была сила его духа, ее-то и чувствовали в нем сразу. И свободу, которой он обладал, видимо, от рождения, не обороть было ничем; это чувствовали тоже.
Мир подчинялся ему, преображаясь, так же как подчинялись ему станки и люди в слесарном цеху колонии или – Глаша только теперь понимала – в огромных подразделениях созданного им и отнятого у него концерна.
В общем, ей было дело только до него. И надо ли удивляться, что она не знала, почему здоровенного детину, которого она и запомнила-то лишь из-за огромного роста, зовут Кульдюмом?
– Здравствуйте, – сказала Глаша.
Ее голос прозвучал в морозном воздухе звонко, но не раскатисто: его как будто придавило тьмой. Кульдюм не ответил. Глаша пожала плечами и, поставив сумки на снег, шагнула с тропинки в сторону, чтобы дать ему пройти. Он двинулся вперед, но не прошел по тропинке мимо, а качнулся к ней – и вдруг, сильно ее развернув, крепко обхватил за шею, локтем прижал к себе.
Это произошло так неожиданно, что Глаша даже вскрикнуть не успела. Сначала не успела, а потом просто не смогла. Он прищепил ее к себе с такой силой, так передавил ей шею, что какой уж тут крик! Глаше казалось, он вот-вот сломает ей позвоночник.
– Что?.. – все же сумела прохрипеть она.
Кульдюм ослабил хватку. Хоть он и не отпустил ее, все же она смогла глотнуть воздуха.
– Деньги где? – услышала она где-то у себя над головой.
Денег Глаша потратила сегодня немало, но перед отъездом из Оленегорска сняла с карточки еще – на повседневные расходы; в город она в ближайшее время больше не собиралась.
– Я отдам!.. – уже не прохрипела, а пискнула она. – Отдам!
Кульдюм поставил ее на снег. Глаша чуть не упала. В голове у нее звенело, она хватала ртом морозный воздух. Но соображала при этом так быстро и ясно, как никогда в жизни.
«Если закричу, то, может, и услышат. Но он меня задушит раньше, чем кто-нибудь прибежит. Да и прибежит ли еще кто-нибудь, если Лазарь не услышит!»
Все подсказывало, что кричать не стоит.
– Быстро давай! – выдохнул Кульдюм.
Только тут, приглядевшись, Глаша поняла, что с ним происходит: обыкновенная ломка. Ему надо было кольнуться, вот и все. Оттого он и набросился на нее как сумасшедший, чуть не у охраны на глазах, в двух шагах от ее дома. Сумасшедший и есть, как еще назвать его состояние?
Но называть что-либо ей было уже некогда. Как некогда было и раздумывать, где он берет наркоту. На что способен человек, одержимый желанием кольнуться, догадаться было нетрудно. Желание это бешеное, разумом его не удержать, да и вряд ли Кульдюм стал бы свое желание удерживать, даже если бы и был у него разум.
Деньги лежали у Глаши в сапоге. Она нагнулась, чтобы их достать. Наверное, Кульдюм понял ее движение как-нибудь по-своему. Может, подумал, что она хочет по ногам его ударить, убежать, уползти, что ли? Да черт его знает, что он подумал!
– Ах ты, сука! – взревел Кульдюм и ударил Глашу ногой.
Это было так больно, что она не вскрикнула, а взвыла. На ее счастье, от удара она откатилась в сторону, в снег, иначе он, может, убил бы ее следующим ударом.
Глаша перевернулась на спину и, лежа в снегу, с ужасом смотрела, как Кульдюм надвигается на нее темной глыбой.
«Убьет! – с тоскливым быстрым ужасом подумала она. – Не убьет даже, а просто растопчет!»
И тут она увидела, как глыба над ней пошатнулась. Пошатнулась, отшатнулась, качнулась в сторону и полетела в снег.
От падения в снег не могло быть грохота, но Глаша услышала его собственными ушами. Может, это кости у Кульдюма ломались?
Да нет, не ломались у него кости – не сломались, во всяком случае. Он лежал в снегу секунду, не больше, а потом взвился вверх, как ракета.
И они оказались с Лазарем друг напротив друга на тропинке, на узкой линии в сплошных снегах.
