Минуло Гансу двенадцать лет, и доктор провозгласил: «Мальчик пойдет к еврейскому учителю, будет учить иврит и готовиться к совершеннолетию – бар-мицве». На этот раз это был язык приказа, но было уже слишком поздно, госпожа Белла, поезд ушел. Женщина привыкла исполнять то, что ее духу угодно, а желание мужа было отвергнуто с пренебрежением. Взбунтовалась Гертель, а с ней и сын: «Не будет никакой еврейской бар-мицвы, или как там ты ее называешь!» Начались в доме столкновения и ругань: «Будет!» – «Не будет!» Пока в один день не собрала жена свои вещи и оставила дом вместе с сыном. Конец не всему венец. Была весна, госпожа Белла, мир в расцвете, Аллея полна жизни, липы раскрывают почки. И какая атмосфера! Какой воздух! В одиночестве сидел доктор в своем кабинете напротив двух горящих свечей, госпожа Белла, из-за этих свечей в дом пришли все трагедии. В соседней комнате стояла жена, глядела на весеннюю ночь, и слезы текли у нее из глаз. Лишь тонкая дверь отделяла их. Нажать на ручку, и дверь откроется, и снова муж и жена будут вместе. Зашла я к ней в комнату, госпожа Белла, и сказала ей: «Дверь не преграда, Гертель, пойди к нему, к своему мужу. Если ты придешь, он забудет о свечах. Выйдите в парк, в весеннюю ночь, подышите воздухом влюбленных, ароматом ночного города, и вам обоим полегчает». Плохой дала я совет, госпожа Белла, очень плохой. Гертель смахнула слезы и пошла к двери. «Барбара, – крикнула она, – Барбара, я зайду к нему, и при свете свечей скажу, что он разрушил нашу жизнь, что своим религиозным фанатизмом изгнал покой и радость из этого дома. Не буду я больше жить в этом доме, ни я, ни мой сын!» Я слышала ее голос, а голос доктора не был слышен. «Я вернусь в город, где родилась, – говорит она, – с Гансом». Я за дверью хочу крикнуть: «Встань, доктор, обними ее. Прикажи ей замолчать и остаться!» – но, быть может, он уже хотел, чтобы она ушла? Может, иссякли его силы жить с ней, и лучше уже для него трагедия, чем жена? Когда она покинула его, вошла я к нему в комнату и нашла его растянувшимся на диване. Свечи горели, ночной ветер стучался в стекла окна. Тот самый ветер, который соблазнил его в прошлом выйти с Гертель к развалинам замка. Ветер весенний, только атмосфера плохая. Сердце мое изошло к нему жалостью. «Доктор, – сказала я, – дайте, я постелю вам, и вы отдохнете». Со дня, когда вспыхнула великая ссора по поводу бар-мицвы, доктор спал у себя в кабинете, а не у жены, как следовало бы. «Оставь, – ответил он мне, – достаточен свет от свечей, и я все равно не сомкну глаз, подожду, пока они сами погаснут». И лежал на диване всю ночь. Когда утром я вошла к нему в кабинет, увидела, что весь растопившийся воск, подобно белому снегу, застыл на серебре подсвечников. Доктор ушел в синагогу. Была суббота. В ту субботу и ушла из дому Гертель с сыном. Когда он вернулся, дом был пуст. Придвинула я ему еду. Слезы не переставали течь у меня из глаз. Доктор не издал ни звука. Вдруг я увидела седину, пробившуюся в его волосах. Горе всегда бело, жестко и бело, как земля зимой.
Барбара с силой захлопнула словарь. Седые пряди круглились на ее лбу, как хлопья снега на мерзлой зимней земле. Подняла голову, посмотрела в окно, на шеренги воробьев, растянувшиеся вдоль электрических проводов и наслаждающиеся солнечным сиянием.
– Несчастные существа, – сказала она неожиданно, – наслаждаются пока солнечными лучами, а завтра придет зима с холодной атмосферой. А они даже не ощущает, что зло жаждет вернуться.
Барбара сомкнула уста. Напрасно глядела на нее Белла в надежде, что та продолжит свой рассказ. Барбара молчала, и руки ее лежали на словаре, как тяжелые печати. Белла встала со своего места, кивнула старухе в знак прощания, но та не обратила на это внимания и не кивнула в ответ.
Белла, все еще под впечатлением рассказа старухи, открыла последнюю дверь в коридоре, в комнату для гостей, которая была последним прибежищем банкира Блума. В комнате было темно. Тяжелый запах, подобный запаху древностей в глуби земли, к которым прилипла душа их умерших владельцев, висел в воздухе. Она зашла внутрь, закатала занавеси, и дневной свет ворвался, заставив глаза зажмуриться, разлился по всем предметам, покрытым пылью. Со дня смерти банкира рука человека не приводила в порядок вещи, заброшенные во всех углах. Мраморная чернильница, в которой высохли чернила, стоит открытой на столе, около нее ручка с ржавым пером и книга в черном переплете с золотым обрезом, портрет покойного на стене: господин с серьезным выражением лица, черными волосами и широкой золотой цепочкой на животе, смотрел на нее тяжелым взглядом темных глаз. Так эти глаза, вероятно, смотрели на светловолосую женщину, повелевая ей тоном приказа: «Если у тебя родится сын, сделаешь ему обрезание, знаменующее союз Всевышнего с нашим праотцем Авраамом!»
* * *
– Что ты тут делаешь, Белла? – доктор Блум стоял в комнате.
– Искала вас долго. Не предполагала вас встретить здесь, в этих закрытых комнатах.
Тяжелый взгляд у доктора в этот момент, и на животе у него золотая отцовская цепочка.
– Вы очень похожи на вашего покойного отца.
– Похож, и все же другой.
– Точно такой же взгляд.
– Да, черные глаза – семейное наследство. И у деда моего были такие, черные и туманные. От него я слышал, что и у его отца были такие же глаза.
– Ого, – смеется Белла, – династия черноглазых.
– Династия, детка, – смеется доктор, – и я замыкаю ее. У сына моего светлые глаза.
Впервые доктор упоминает сына в ее присутствии. Она смутилась таким неожиданным откровением и отдернула испуганно руку от черной книги.
– Даже книга оказалась в твоих руках?
– Я нашла ее здесь, на столе.
– Здесь на столе? – рассмеялся доктор. – Ну да, мой отец относился к ней с большим уважением. В последние его годы книга эта не сходила с его стола. Часто, когда я заходил к нему, находил его сидящим у окна с этой книгой в руках, и до того он был привязан и верен цепочке родословной нашей семьи Блум, что очки его соскальзывали на самый кончик носа, и он даже этого не чувствовал.
Оба смотрят на портрет покойного с золотой цепочкой на животе, и обычно насмешливое выражение лица доктора несколько смягчается.
– Очень старым виделся мне отец, сидящий здесь с очками на кончике носа. Он был вне нашего мира. Я все еще слышу его голос: «А сейчас, Эдуард, мы добрались до старика, праотца нашего. Вот, праотец наш, старче, Ицик, и жена его Зисель».
– Кто был ваш предок?
– Торговец лошадьми был основатель нашего рода. Когда великий король Пруссии захватил у австрийцев Силезию, предок наш пошел с лошадьми и своими детьми за армией-победительницей в песчаные степи Пруссии и там осел в небольшом городке, окруженном сосновыми лесами. В этом городке наш праотец купил у принца, владетеля области, покровительственную грамоту и право на поселение, и оттуда расширил дело торговли лошадьми с юнкерами, живущими в замках, и крестьянами прусских сел. А между тем праматерь наша Зисель рожала детей. Двенадцать маленьких черноглазых Блумов увидели свет в его доме.
Доктор смеялся и Белла с ним, а со стены на них смотрел господин.
– Несомненно, он был веселым человеком?
– Веселым человеком, детка? Ну, откуда мне знать, каким был его характер? Во всяком случае, отец мой относился к нему с большой серьезностью. Когда он держал эту книгу, грань между живыми и мертвыми у него стиралась. О нашем праотце говорил так, как будто в любой миг откроется дверь, и тот со своей женой и двенадцатью малыми детьми войдет нас проведать: «Много удовольствия мы доставляли ему, Эдуард, ибо ему, в конце концов, полагается хотя бы горсть удовольствия. Жизнь-то его была как у бродячего пса. Когда он приходил с лошадьми к юнкерам в их замки или крестьянам в села, солдафоны эти награждали его тумаками. Почему, Эдуард? Ведь он был хорошим человеком, наш праотец, прилежным и трудолюбивым. Всю свою жизнь озабочен был заработком для своих двенадцати маленьких Блумов, ничего не просил, только чтоб дали ему жить его жизнью. А сейчас, Эдуард, я радуюсь, что сыновья тех юнкеров-солдафонов, которые издевались над ним, приходят в мой банк, к потомку торговца лошадьми, просить помощи. Прадед, в черной капоте, с черными глазами, может покоится с миром». И отец поднимал голову и позванивал золотой цепочкой на животе.
Белла смотрит на золотую цепочку на животе доктора, тот извлекает из кармашка часы и дает в руки Белле. На крышке часов выгравирован магендавид.
– От отца вашего эти часы?
– Что ты детка? Прадед ничего не оставил нам в наследство. Но в последние годы мой отец относил любую хорошую весть в доме к нему. «Эдуард, – говорил он мне, – эти часы я получил от моего отца, а он от своего отца, а тот – от своего…И так по всей цепочке родословной, пока не добирался до торговца лошадьми, затем возвращался, доходил до меня, и до моего сына, и…
Доктор остановился, словно прикусил язык, посмотрел на девушку с часами в руке. Белла протянула их доктору. Он все еще держал ее руку в своей. И часы были между их сомкнувшимися ладонями. И снова он почувствовал особую приязнь своего сердца к ней, давно его не посещало такое чувство. Он с любовью смотрел на эту девушку.
