Белла смотрит на золотую цепочку на животе доктора, тот извлекает из кармашка часы и дает в руки Белле. На крышке часов выгравирован магендавид.
– От отца вашего эти часы?
– Что ты детка? Прадед ничего не оставил нам в наследство. Но в последние годы мой отец относил любую хорошую весть в доме к нему. «Эдуард, – говорил он мне, – эти часы я получил от моего отца, а он от своего отца, а тот – от своего…И так по всей цепочке родословной, пока не добирался до торговца лошадьми, затем возвращался, доходил до меня, и до моего сына, и…
Доктор остановился, словно прикусил язык, посмотрел на девушку с часами в руке. Белла протянула их доктору. Он все еще держал ее руку в своей. И часы были между их сомкнувшимися ладонями. И снова он почувствовал особую приязнь своего сердца к ней, давно его не посещало такое чувство. Он с любовью смотрел на эту девушку.
– Часы тяжелые, – пробормотала Белла в смущении.
– Да, тяжелые и очень дорогие.
Белла покраснела. Рука ее – все еще была в руке доктора – сильно вспотела, и глаза ее блуждали в смятении. Хотела сказать доктору, который сегодня пребывал в хорошем настроении, какие-то добрые слова, мягкие, и только что-то промямлила:
– Ах, предки…
– Да, предки наши, – смеялся доктор, – вернулся и предстал передо мной. И это не первый раз, что внезапно предстал. Но на этот раз он особенно приветлив и приятен.
– Что вы сказали, доктор? Я не поняла.
– Конечно же, нет, детка. Мои отношения с предками действительно требуют объяснения.
Доктор, наконец, освободил руку Беллы, и, не отдавая этому отчета, вложил часы в кармашек брюк.
– Я был готов дать им почивать с миром в тени крыл Божественного присутствия – Шехины, и забвения. Говорил отцу: «Что ты все время беседуешь с мертвыми предками?»
«Как это, мертвыми? – гневно наскакивал на меня отец. – Что тут принадлежит смерти, ведь из него вышло все, мое и твое имя, моя и твоя кровь, его Бог и мой Бог». Никогда не говорил мне – «Твой Бог». В те годы я не принимал Бога праотца, и боль отца по этой причине была велика. Но праотец не забыл меня. И случилось мне с ним встретиться некоторое время после того, как отец мой ушел в лучший мир. И не было уже в этом мире никого, кто напомнил бы мне старика-отца. Грянула война, и оказался я, военный врач, в одном шатре с офицерами. Офицеры эти были юнкерами из разных мест Пруссии, потомки тех самых юнкеров, по местам которых тащились прадед с женой. Нельзя сказать, что эти товарищи по оружию относились ко мне иначе, чем их предки к моему прадеду.
Доктор усмехнулся и промолчал, погруженный в воспоминания. Вновь вернулся к нему его тяжелый взгляд.
– Доктор, – приблизилась к нему Белла, – если вам тяжки воспоминания тех дней, зачем же говорить о них?
– Но, детка, очень огорчится прадед, если я прерву рассказ и не расскажу тебе главного… Итак, встретил я нашего предка. Случилось это в оккупированной Польше. Там он явился мне, как будто вышел прямо из рассказов отца. И в сумятице войны вернулись и обрели реальность семейные связи. Можешь ли ты себе представить, детка, маленький польский городок? Мы там раскинули госпиталь. Выхожу я из жилища офицеров с удрученной душой. Иду по улицам городка, женщины следят за мной из своих окон, дети изучают меня, то ли со страхом, то ли с любопытством. Гляжу я на эти окна, и человеческое милосердное слово во мне пробуждается к ним, но языка этих людей я не знаю. Я их враг и они мои враги, и я не знаю, почему? Что мне до них и что им до меня? Вдруг идут мне навстречу бородатые мужчины, черноглазые, в черных капотах, и среди них праотец мой, и отец мой – у окна. «Евреи?» – спрашиваю. «Евреи», – отвечают и ведут меня в узкий переулок, в маленькую избу среди таких же небольших изб. И вот, пение мужчин в этой синагоге, и черная книга с порядком молитв – «Сидур». И знакомые буквы, которые я так старался выучить их в детстве, и с тех пор их не видел – и неожиданно звучит и мой голос вместе с их голосами. И вот, я вернулся домой в чужом вражеском городке – вернулся к отцу своему и к праотцу, – больше я не просто немецкий солдат, враг, а еврей, который по ту сторону всех границ, еврей среди евреев.
Доктор говорил в большом волнении, и оно охватило также и душу Беллы. Смотрела на него широко раскрытыми глазами.
– И с тех пор, доктор?
– С тех пор, детка… Из Польши я вернулся дорогами моего праотца. Нелегки эти дороги, Белла.
– Нет, – ответила она, – нелегки.
Девушка погрузились в размышления.
Белла смотрела на обитое бархатом кресло у окна: глубоко просело сидение, оставшееся от грузного тела банкира Блума. Глядя на глубокие морщины на лице доктора, сидящего в сумраке комнаты, Белла словно бы услышала голос Барбары: «Скорбь белого цвета. Белая и жесткая, как земля зимой».
– Доктор, надо ли было во всем уступать старику-отцу? Надо было и его научить некоторым вещам.
– Каким, например? Чему надо было научить его?
– Речь об обычаях отца, о его религиозном фанатизме, что разрушает жизнь. Слишком мало уступал он. Может, не надо было принимать все, на чем он настаивал?
– Выхода не было, детка, – доктор поднял руки, словно бы защищаясь, – возвращение к своему народу это и возвращение к традициям праотцев.
– Нет! – воскликнула Белла. – Вы хотите сказать, что верность народу и верность религиозным традициям – одно и то же?
– Точно так, именно это я хотел сказать. Но не надо так волноваться. Нет у меня желания, не дай Бог, восхвалять перед тобой веру наших предков, – опять насмешливая улыбка возникает на губах доктора, – но национальность, детка, это образ жизни и отношение к жизни, передающееся из поколения в поколение. В каждом народе, какая бы ты ни была бунтовщица, даже если отрицать это тысячами отрицаний, существует отношение к жизни, которое выработалось веками и росло вместе с народом, просто мы забываем это. Там Белла, в оккупированной Польше, я понял: тайна существования еврейского народа в том, что у него нет почвы. Его почва иная – это образ его жизни и его мировоззрение. Они противостоят реальности жизни и в то же время с такой силой соединяют его с этой реальностью.
Белла нахмурила брови, готовая к бою, и доктор Блум рассмеялся.
– Я тебя понимаю, детка. Для тебя земля народа, это реальная борозда на пашне и обновленный расцвет. Но для этого нет никакой необходимости выкорчевывать старые корни, из которых народ получал силу жизни. Новое не отменяет старое, как и старое не душит новое. Почетное место у предков будет и в старой – новой нашей стране.
– Почетное место, доктор, да, я согласна, – рассмеялась Белла. – Почет, несомненно, будет им воздан.
Доктор Блум осторожно коснулся рукой волос Беллы. Со стены смотрит на них хмурым серьезным взглядом господин Блум, и золотая цепочка – на его животе. А на столе черная книга около ручки с ржавым пером. И книга эта тоже связана с именем доктора, который отверг от лица своего светлоглазого сына, и все же, какая сила скрыта в пространстве этой комнаты.
– Доктор, я очень рада, что я еврейка, – неожиданно говорит Белла.
Доктор смеется и гладит ее волосы.
* * *
Белла открывает окна в сторону праздничной Липовой Аллеи. «Если правда в словах Барбары, – смеется про себя Белла, – и дух проносит мимо меня одну из множества душ, я прошу для себя душу Виктории, победно несущейся на своей колеснице». Белла вдыхает всей силой воздух, как бы широко раскрывая себя желаемой ею душе, и машет рукой зеленой статуе на Бранденбургских воротах.
Именно в эти минуты доктор Блум и Филипп проходят эти ворота, возвращаясь со встречи друзей. После встречи провожает Филипп доктора Блума, собираясь с большим удовольствием провести с ним вечер. И доктор Блум идет рядом с ним, размышляя в смятении, как объяснить Филиппу, что они не могут зайти в дом вместе, ведь он обещал Белле не приводить гостей, пока она еще там находится. И так они гуляют вдвоем по улицам города, забитого гуляющей публикой. Филипп считает, что делает большое одолжение другу, не оставляя его одного ночью, а доктор думает о том, как от него избавиться. Филипп вдохновенно читает доктору целую лекцию, и молчание доктора Блума толкует, как усиленное внимание.
– Я спрашиваю вас, доктор? – удивляется Филипп. – Вы защищали этих молодых с таким жаром, как будто к ним устремлена ваша душа.
Это случилось на встрече. Присутствующие вели спокойную беседу, пока внезапно не ворвался сын хозяина дома, паренек пятнадцати лет, взлохмаченный, стучащий гвоздями подошв ботинок, в одежде молодежного движения.
– Я сегодня приду поздно, – крикнул он матери и выскочил из дома.
– Эти молодежные движения, – сказала мать, извиняясь перед гостями, – портят молодых, приучая их пренебрежительно относиться к любому образу жизни.
Так как хозяйка дома коснулась этой темы, тут же вспыхнул спор. У большинства присутствующих сыновья и дочери были в молодежных движениях, и они начали наперебой выступать с обвинениями тех, кто ведет себя дерзко, не уважают родителей и учителей, забросили учебу, и виновата во всем фанатичная верность движению. Тут собирался подняться Филипп в защиту молодых, но доктор вскочил, опередив его. Все присутствующие были крайне удивлены, ибо доктора все уважали за привычное для него молчание.
