И он пошел прямо между Еваном и Конским Дядькой, и они застыли, то ли от страха, то ли от удивления, и, кажется, вроде бы даже узнали этого мужчину, собственно, и не мужчину еще, а юношу, такого же по возрасту, как и они; быть может, если бы кто-нибудь спросил, как зовут этого юношу, то и Конский Дядька и Еван в один голос воскликнули бы: "Маркерий!" - но ведь никто у них не спрашивал об этом, а друг перед другом они не решались высказать догадку свою, вот так и прошел мимо них в сумерках да в тумане Маркерий и направился к противоположному концу моста, где уже, наверное, были закрыты ворота и выставлена усиленная стража, чтобы не пустить на мост тех, которые будут прорываться к нему и ночью.
Но на том конце моста еще стоял Мытник. И, несмотря на то что все в этом человеке заросло жиром, он всегда стоял именно столько, чтобы последний пропущенный им прохожий достиг киевского берега, а тот, кого пустили последним на мост с противоположной стороны, чтобы дошел сюда. Этого времени Мытник уже и не принимал во внимание, он просто руководствовался привычкой, она жила в нем точно так же, как тупое упрямство в сборе пошлины, как преклонение перед Воеводой, как жажда к обжорству.
Стоял он и в тот вечер ровно столько, чтобы дождаться, пока придет с того берега Маркерий. Не следует думать, будто Мытник ждал именно Маркерия, о парне давно уже забыли в Мостище, помнил о нем только тот, кому нужно было помнить, для Мытника же ожидание означало только одно: долг. Идешь или едешь через мост - плати. Если бы воскрес родной отец Мытника, если бы даже Николай-чудотворец, покровитель моста и всех мостищан, появился перед Мытником, все равно он изрек бы: "Плати!".
Так сказал он и Маркерию.
- За что? - спросил в свою очередь Маркерий, потому что это в самом деле был он, возвращался в Мостище, возвращался уже с киевской стороны после многолетних странствий, приключений и скитаний, которые не имели теперь никакого значения, ибо ничто теперь не имело значения перед лицом монголо-татарской угрозы.
- Перешел мост - плати, - равнодушно объяснил Мытник.
- До сих пор держитесь за этот мост, вместо того чтобы сжечь его, небрежно сказал Маркерий, направляясь дальше, проходя мимо Мытника и не проявляя намерения платить за переход, ибо мост принадлежал и ему - хотя бы какой-то частицей, раз его деды и отцы вкладывали в него свою жизнь.
- Взять его! - равнодушно велел Мытник, и двое охранников метнулись к Маркерию, но он не стал их ждать, отскочил к своему краю моста, взмахнул длинным топором, закричал:
- Не подходите - изрублю!
Мостищане встали перед разъяренным незнакомцем, а Мытник захлопал глазами; похоже, и его осенило нечто похожее на догадку, он даже было рот раскрыл, чтобы спросить неизвестно у кого: "Не Маркерий ли это?" - но не спросил, а парень тем временем проскочил мимо охранников - и уже его не было, уже он исчез за полукругом костров, которые разожгли те, кого остановили перед мостом до наступления утра.
Ему еще надлежало проскочить мимо сторожевой башни, где теперь днем и ночью тоже стояли охранники, в Мостище поперек улиц на ночь протягивали железные цепи, чтобы остановить всадников Батыя, если бы они внезапно налетели в темноте, - эти цепи для непосвященного тоже представляли немалую преграду. Он должен был бы остерегаться погони с моста в том случае, если бы его узнали там, но он упрямо пошел сразу к отцовскому дому, тут кончалась вся его независимость, он снова становился маленьким мальчиком, все забывалось, все отступило в небытие, он бежал через леваду, мимо высоких осокорей, окутанных мягким туманом и оттого казавшихся еще более высокими, ему уже слышался журчащий мамин голос и неторопливый голос отца, он торопился к своему подворью и, когда наскочил на запустенье, не поверил глазам своим, долго метался в темноте в разные стороны, но всюду было одно и то же: пустота, давнишнее пожарище, высокие бурьяны, запустение.
Поросло травой. Нет ничего. Припорошилось пеплом.
Он упал лицом в эти бурьяны, в эту траву и долго лежал безмолвный, неподвижный, оцепеневший. Лежал, а самому казалось, будто черная дикая сила бросает его в разные стороны, раздирает на части его тело, разрывает сердце. Упади на восток лицом, на запад спиной, разлетись на все четыре стороны, посыпь следы свои пеплом из семи печей и беги в чистое поле.
Так он лежал, а потом встал и побрел в темноту. Куда? В дикую пущу или в чистое поле? Иду я в чистом поле, а навстречу бегут семь духов с полудухами, да все черные, все злые, все нелюдимые.
Какое ему до этого дело?
Убереги меня от злых духов, от светло-русых и беловолосых, от чернявых и пустоволосых.
Он не боялся никого.
Пошел - страшно даже подумать! - прямо к воеводскому холму, приблизился в темноте к высоким, наглухо закрытым воротам, начал стучать в них своим топором, выкрикивая при этом:
- Эй, вы, отворяйте!
Но не такие были теперь времена, чтобы перед каждым, да еще и ночью, открывались ворота или чтобы стража вступала в переговоры с кем бы то ни было. С той стороны никто не откликался, только после того, как Маркерий осточертел им со своими стуками-криками, оттуда кто-то равнодушно предостерег:
- А не кричи, ежели не хочешь стрелу в горло получить!
Тут Маркерий наконец опомнился, он даже губу прикусил от собственной дурости, потому что разве он возвратился сюда ради того, чтобы его схватили в первую же ночь?
И он снова пошел на печальное пепелище. Хотел сразу увидеть всех: маму, отца, Светляну, - а должен был довольствоваться лишь пожарищем да густым бурьяном? Он долго бродил вокруг бывшего отцовского подворья, не теряя еще надежды найти здесь самых дорогих ему людей, но была только боль, тупая, безграничная, невыносимая.
Теперь нужно сказать, почему Маркерий выбрал именно это время для возвращения в Мостище. Откладывать больше не мог, потому что приближались монголо-татары. Тогда почему же мешкал так долго? Быть может, потому, что дорога домой всегда далека? А еще: жизнь научила его быть осторожным, начиная от случая в плавнях со Стрижаком и Немым, затем потопленный в крови Козельск, а далее дьявольские намерения Кирика, - уже и этого достаточно было для чуткой молодой души, чтобы перед решительным поступком старательно собрать силы и звать на помощь всю осторожность, какая только может быть на свете.
Хотя, если судить по поведению Маркерия на мосту, об осторожности он заботился мало. Точно так же, как здесь, в Мостище, бросившись сразу на отцовский двор, а там - совершенно бессмысленно - пытаясь прорваться на воеводский двор.
По этим его безрассудным, в сущности, чуть ли не сумасбродным поступкам можно было бы судить и о намерениях Маркерия. Он прибыл в Мостище, опасаясь, чтобы ордынцы не опередили его, хотел, видимо, забрать с собой отца и мать, хотел позвать и маленькую Светляну, которая - разумом это мог постичь - за эти годы, ясное дело, должна была бы вырасти точно так же, как и он, но для него оставалась все такой же маленькой светловолосой девочкой, которую он спасал когда-то от безмолвности, а теперь должен бы спасти от самого ужасного, потому что нет ничего страшнее смерти маленьких детей.
Это намерение Маркерия открылось тогда, когда он неистово стучал в ворота воеводского двора. Когда же его привел в чувство насмешливый окрик из-за ворот, он насупленно пошел с воеводского холма и долго слонялся вокруг пепелища отцовского подворья, быть может и проклиная в душе свою неосмотрительность, но не жалел ни капельки, что променял свою хищную независимость на новую мостищанскую неволю, ибо хотя и была эта неволя на этот раз еще тягостнее и печальнее, чем первая, зато хорошо ведал, как из нее вырваться, главное же - имел для этого силу и умение.
В холодном предрассветном тумане пробрался Маркерий в домик своей тетки Первицы и застучал в дверь не очень громко, но все же так, чтобы проснулись спящие. Времена были не для сладких снов, люди спали сторожко, стук Маркерия сразу был услышан, и тетка подбежала к двери, спросила:
- Кто?
- Маркерий, - последовал ответ.
- Маркерий? Бог мой! Ты жив?
- Как видите!
Дверь открылась, и Маркерий очутился в объятиях тетки, тетка была мягкая, теплая, от нее пахло сушеными травами душистыми, своей беспомощной растерянностью она напоминала парню его мать.
- Бог мой, - бормотала тетка Первица, - Маркерий... живой... Да ты уже колешься... Бороду и усы имеешь...
- Да шьо ты там держишь хлопца в дверях! - послышался из боковушки голос пастуха. - У меня ноги замерзли от сквозняка.
Только после этого тетка опомнилась, быстро закрыла дверь, повела Маркерия в темноту, где было сухо, тепло, еще больше пахло травами, в которых так здорово разбирался пастух, собирая их в течение всего лета и принося сюда, чтобы потом, когда пойдут снега, вспоминать плавни, и теплый ветер, и солнце, и тихие поляны в пущах, где он пас свое стадо.
