– Она лишила нас квартиры, лет восемнадцать ей тогда было… Валентина Ивановна Ромодановская такая… Ничего плохого говорить не стану. Только скажу: невероятно красива была, матовая, необыкновенная кожа… Работала, кажется, раскрасчицей тканей. Всего доброго.
Миргородский отключил диктофон и отдал секретарше – скачать для архива. Мне он сказал:
– Я уверен: твоя Тася точно такая же – холодная, сухая. Доила мужиков и вычесывала только свою шкуру. И никого в себя не пускала, и никогда не плакала. А ты заметил, как мадам аккуратно про единоутробного Васю: был, был… А куда делся? Кто ж в интернат брата вез? Ну, что? Будем искать раскрасчицу тканей? Блин, и опять красавица! О чем думаешь?
Я думал: вот странная семья Цурко. Плодились по восемь детей, да еще брали приемных, фотографировались семьей в три ряда в кремлевской квартире – и вдруг обрезало, одновременно, в проклятом, что ли, поколении – ни один ни одного не родил. Только Ираида – девочку Олю. Осталась от всей громадной ветвистой коммунистической семьи, десятков красивых людей одна – девочка Оля. Но странно: мы не нашли до сих пор следов ее существования, а мать только что говорила про нее таким голосом, словно девочки давно нет.
– А вы, Александр Наумович, что думаете про церковь на Якиманке? – спросил я. – Ведь получается, перед смертью ее исповедали… А?
Я что, уже остался один?
На покое
Апрель лучше, мартовская зима выматывает. Я решил пожить в Феодосии, поскорее увидеть зеленые искры, древесные порезы, кровоточащие зеленой кровью, зеленые, богомольно сложенные персты липких первых листьев, но в Симферополе оказалось минус три при шквальном ветре, шел снег, таксист ругал татар, а я с надеждой вглядывался в темные горы, в каждую оттаявшую плешь на дороге – улицы Феодосии пахли печным дымом, во тьме светились корабли, сквозь тепловозные гудки шумным вздохом иногда доносилось море, лежал глубокий снег, не пробитый тропинками, по заледеневшей набережной ползли одинокие бомжеватые фигуры в сторону, противоположную жилой. Куда бы я ни заходил – всюду оказывался один. Зашел в кино – для меня открыли кассу, разбудили механика, включили свет в фойе, сделали попкорн: какое кино смотреть будете?
Церковь Иоанна Воина на Большой Якиманке стоит в получасе быстрой ходьбы молодыми ногами от Дома правительства – Тася Флам, ставшая пенсионеркой союзного значения Петровой, добиралась, я думаю, троллейбусом туда, а обратно, если оставались силы и появлялось настроение прогуляться по весне, спускалась к набережной и двигалась вдоль воды. Я, соблюдая приличия, постоял напротив мутных букв «собственно храм представляет собой двухсветный четверик, перекрытый высоким сомкнутым… динамику нарастания масс и пластическую выразительность силуэта…» – и заслонил свет бледнощекой старушке за церковным прилавком, и просунул хорошо различимую пятисотку в начищенный бачок для жертвы.
– Батюшка в храме?
Она вызвала из недр что-то молодое и длинноволосое, попутно пояснив: у батюшки четверо детей, добирается из Подмосковья, если что-то закажете – деньги лучше отдать ему в руки.
– Кто служил в храме до 1984 года?
– Отец Василий. Он на покое…
– Он жив? Но в сознании? У вас есть его телефон? Давайте ему позвоним. Нет, лучше сегодня, сейчас.
Долго они отказывались (что значит, нет у меня настроения, снег надоел!), я принял трубку, скрепленную изолентой, и выдохнул в микрофонное ситечко на тот свет:
– Вспомните, пожалуйста, среди ваших прихожан в начале восьмидесятых была одна удивительная женщина Анастасия Владимировна Петрова, посольский работник… Учила английскому языку… Жила на Серафимовича… Возможно, вы соборовали ее, зимой…
Одышливый голос, трудно приподнятый на подушках к ответу, честно вспоминал, сквозь заросли седины перебирая не страшившийся советской власти актив, четверть века, женские имена, словно вчера… нет… Я без огорчения вернул трубку, поднял воротник, достал перчатки и быстро вышел, отталкивая двери кулаками и отворачиваясь от убогих.
Наутро задул страшный ветер и заново полетел снег. Завтракал в кафе с камином под песню «Чайхана, чайхана, кто чай не пьет, тому хана», обставленный обогревателями, – ноги леденели, спина дымилась.
На огромном заснеженном рынке торговал единственный человек – зелеными яблоками. Оборванные афиши. Бродячие собаки. Но на пляже все-таки виден мокрый песок, усыпанный битым стеклом и скрюченными корнями колючек. В море плавала пара лебедей, подплывала за хлебом. Море качало зеленоватые волны – тяжелая, прозрачная, обманчиво летняя вода, – на дне проступали языки песка меж темных водорослевых облаков. Я искал памятные с лета заливчики для захода в воду – так в чертах старухи ищешь… В интернет-кафе толстая девушка дотюкивает двумя указательными «следующий раз напишу через неделю» и бьет «транслейт» – с русского на английский; я двигаюсь следом, туда, где она снимает дубленку, размещается за стойкой отеля «Манго», здоровенная девушка, и смотрит из-под челки на постояльцев так, словно трахается из интереса; небольшая понурая головка с лисьим носом, меж рук продираются две чудовищные головатые груди, скрывая даже пузо, пушистое лицо. Вечером она сидела, безнадежно уставившись в дамскую книгу в мягком переплете.
– Массаж делаете?
– Я администратор, а не служба сервиса. – Она устало качнула головой: нет.
– А эротический?
Она подняла морду и уставилась на меня так, что стало понятно: это она мучительно обдумывала ночами и днями, исступленно. Вы после дежурства домой? Нет, дом в Севастополе. Иду отсыпаться в номер. В какой? В пятьсот двадцать пятый. Значит, в восемь утра в пятьсот двадцать пятом? Полдевятого, сначала я позавтракаю – она закрепляюще позвонила в номер. В Севастополе живу на первом этаже, под окнами вечно толпятся, хотят увидеть меня голой, засыпаю с газовым баллончиком в руке, учусь на программиста… слышишь, музыка играет, такая эротическая… я так не люблю мужчин, которые говорят: я хочу тебя, а так мне говорит каждый… люблю плавать в море по ночам безо всего, с вами первым так говорю, прическа там у меня «елочка», с прической мне нравится экспериментировать… многое люблю, целоваться люблю безумно, поцелуи в шею очень нравятся, оральный люблю, и когда сама, и когда мне… вы так на меня посмотрели, что я чуть сознание не потеряла, особенно запахи возбуждают – волнующая субстанция чувственной любви! – ты хочешь? а как я хочу!.. подождите, отвечу на звонок… – шелковое белье люблю, атласное, сделать ванну с пеной и лежать, я буду танцевать для тебя и раздеваться, обожаю танцы, обожаю все, что дает мне проявить свою сексуальность… Фотографирование? Это табу, я должна знать, что вы сделаете с этими фотографиями, мне один скульптор говорил: буду лепить вас, но сначала разденься… Вы еще не хотите спать? я не могу спать голой, потому что нежная кожа, я очень возбуждаюсь. (После обеда Алена не писала, отчего ощущалось какое-то неудобство, незавершенность дня, непрочность жизни. Я попутно настукал «Любимая. Весь день много работал. Но все время рядом – ты», и не успокаивался, пока не загорелось «Милый! Укладывала мелкого и уснула сама. Очень переживаю за тебя. Страшно скучаю. Береги себя. Ты моя жизнь. Я никогда тебя не предам».) А так я готова – в любых позах…
Теперь можно спать, но спать мешали часы, едва слышные механические вгрызания: если заметил – уже не уснуть. Я поднялся и вынес часы в ванную. Лег, укрылся теплее – под окном завыла противоугонка, и я подумал про судьбу тел, как страшна могила: придавленность, безвоздушность… А вдруг глаза продолжают видеть, и волосы радостно пустятся в рост, а вдруг коже щекотен и болезнен буравящий натиск червей и тьмы – я вскочил, сбросил одеяло и закричал, быстро утихнув до стона… повертелся, оживил телевизор – в нем никто не раздевался, лежал и ждал утра, конца…
В пятьсот двадцать пятый я побоялся постучать громче, подумал уходить, но:
– А-а… Вы? С добрым утром, а я так… придремала, – она заковыляла вглубь, переваливая жир, жопа такая огромная, что шла где-то рядом, спадали спортивные штаны, она помялась, словно я что-то принес, должен оставить и уйти: пенсию, бандероль под роспись, – чумное, невыспавшееся, нечувствительное тело, неподвижность страшного сна… Я присел… она привалилась на кровать боком и прибавила телевизору звук.
– Не холодно? Выключила обогреватель, а то он новый – ставишь на полную, так краской начинает пахнуть, чувствуете? – она зевнула. – С дежурства…
Мы внимательно посмотрели последовательно рекламу собачьего корма, средства для мытья посуды, препарата для поддержания уровня кальция в организме и крема для упругости кожи – ни одного названия. Надо как-то двигаться, утром это… как катить камень.
Чтоб не видеть мохнатого лица, пушистого подбородка, потерся о спину, понюхал волосы.
