– Да.
– Езжайте в Англию к Татьяне Литвиновой. Найдите ее телефон, подружитесь, попроситесь в гости. Боря подскажет, под какой легендой…
– Спасибо большое, – голос ее качнуло волнение. – Я вас не подведу!
– Что это она такая счастливая? – Алена окинула взглядом мой стол, лицо, особенно губы, монитор – не смотрю ли почту, телефон – нет ли сообщений, обошла и навалилась на спину, нюхая, нет ли чужого запаха, и прошептала в шею: – Господи, как же я соскучилась… – Еще с минуту мурлыкала, лизала шею и терлась, чтобы встал и потискал. – Любимый. Милый… – Отправила руку с алыми когтями мне за пазуху и с омерзительным стоном: – О-о, как у тебя здесь горячо. Какое же это счастье – быть рядом.
Боря театрально покашлял за дверью, побрякал ручкой и заглянул:
– Не помешаю, ребята? Закрываться надо.
– Нет, Миргородский, это не то, что ты подумал, довольно зычно, на всю контору: – Мы обсуждаем… – и не убрала своих лап, так жарко и лежала на мне, как вонючий тулуп, и терлась грудью.
– Заработал телефон у Ираиды Цурко – она приехала. Я с ней говорил.
Я трусливо молчал. Тасина дочь. Всю жизнь с матерью. На кого же еще надеяться. Неужели и она в этой повальной молчаливой болезни?
– Что я могу сказать тебе, товарищ командир… Тетю не раскусишь: фотографий мамы нет, писем мама не писала, дневник не вела, архив отсутствует. Наш интерес к Петровой ее не растрогал. Что бы я ни пел. Может быть так, чтобы Ираида маму ненавидела? А теперь просто хочет забыть? Холеная, холодная, жесткая… Если нормальному человеку скажешь: расскажите про свою маму – он обязательно заплачет и поведется… Она – нет. На фамилии Уманский, Литвинов, Вендт не реагирует – ничего не знаю, два раза видела издали и мельком. Встречаться отказалась.
Я сделал вид, что все ожидал и предвидел, Боря усмехнулся моей дешевой невозмутимости.
– Но. Она согласна один раз поговорить по телефону. С условием, что больше никто никогда не позвонит. Через пятнадцать минут я тебя соединю. Я сказал: мы собираем воспоминания о дипломатах, работавших в США, к семидесятилетию установления дипотношений. Мне кажется, она не поверила.
– Алло.
– Я думала про вас и поняла: вам трудно врубиться в наше время. Мы жили совсем по-другому. Встретилась с одноклассниками через много лет и вдруг поняла: Марина – еврейка, а Шамиль татарин.
Я помню, как поднималась по лестнице пешком – лифт не работал – и тыкала пальцем в бумажные кружочки на дверях – все квартиры опечатаны, всех арестовали. Запомнила этот день навсегда потому, что пришла домой и заболела скарлатиной. В школу идти боялась – кто еще из класса не придет?
Я родилась тридцать первого декабря в 11.30 в роддоме Грауэрмана. Первая внучка советских наркомов. Деда встретили аплодисментами на заседании правительства, а дома няня уронила сервиз, дед воскликнул: не печальтесь, Дуняша, это к счастью!
Имя мне придумала мама. Дед не участвовал. Мне еще повезло. Одного мальчика в доме звали Красный Пролетарий.
– Что вы знаете про родителей Анастасии Владимировны?
– Отец, вы знаете, юрист. Брат трагически погиб. Бросился или попал под трамвай. Бабушка моя жила в Афанасьевском переулке, когда дом сломали для строительства цековского дома, переехала на какую-то Парковую, оттуда разменялась в Брюсов переулок рядом с церковью – была очень набожна. Знала множество языков, ходила в Ленинскую библиотеку и переводила для меня романы Дюма (по-русски издавали только «Три мушкетера» и «Граф Монте-Кристо»), сама печатала и переплетала. И сама писала женские романы. Работала машинисткой и Сталина ненавидела: постоянный страх опечаток. А Хрущева очень любила. Рядом с иконой держала его портрет, вырезанный из «Правды». Говорила: я сперва туда помолюсь, а потом сюда. Она умерла под сто лет. Когда впадала в маразм, ее приводили к Анастасии Владимировне, и бабушка просветлялась.
От нее осталось ощущение стремительности: сейчас я сбегаю за хлебом!
– Сначала ваша мама вышла замуж за Дмитрия, потом за Петра…
– Дмитрий познакомился с Анастасией Владимировной в Китае, но брака они не регистрировали. На мне был помешан – какая-то ненормальная любовь. Даже подозревали, что я его дочка. Помню, приехал после Испании: Ираидушка, давай я тебе почитаю. А я теперь сама читаю! Папа работал по линии «Внешторга», ездил в Англию, последние годы в «Заготпродуктснабе». На войну ушел добровольцем, хоть и белобилетник.
Рослый, как и все Цурко. Дома почти не бывал. Я знала, что у отца с матерью разлад, очень это переживала, они не подозревали – я очень скрытная.
Семья была большая и веселая. Играли в маджонг. Проигравший завертывался в простыню, спускался в подъезд и спрашивал у дежурного чекиста: который час?
– Откуда такие точные сведения о гибели Петра и Дмитрия?
– После войны, отсидев еще в нашем лагере, нас разыскал невысокий, похожий на татарина человек. С неделю пожил у нас и все рассказал матери про папу…
О смерти Дмитрия мы получали сведения с самых разных сторон. Двадцать лет назад у нашего приятеля сломалась машина, и его вез на тросе какой-то человек. На перекуре он и признался, что командиром его был Дмитрий Цурко, и видел он его последний раз раненым.
В биографию Дмитрия – это я вам очень твердо советую – вы особо не вникайте.
– Помните Литвинова?
– Максим Максимович запомнился очень живым. Я похвалила фильм «Подвиг разведчика» – потряс меня. Он хохотал до слез и стонал: «Ираидушка, ты шутишь! Ты не можешь так считать!»
– С кем вы остались, когда Анастасия Владимировна работала в Америке?
– До войны мама работала в издательстве. Когда посадили директора, уволили и ее, она ушла на фабрику делать зонтики. С нами жила очень преданная няня – Евдокия Филипповна Зулаева, на всю войну мы остались с ней в поселке Свободный под Рязанью. Мама приехала перед отъездом в Штаты на ближайшую станцию Сасово и привезла зимние вещи. Осенью сорок первого приехал человек: получен приказ – если немцы приблизятся, взять лошадь и вывезти вас в безопасное место.
Голодно жили, мамины посылки с едой не приходили, присланные вещи оказывались малы. Я работала в колхозе, косила, жала.
Когда она вернулась, квартиры нас уже лишили, – разменяла молодая жена Дмитрия, – дали комнату с соседями. Заехал нянин сын, мама хлопотала за него и пристроила на флот, и похвастался: «Ираида-то ваша стала красивая. Руки – во! Ноги – во! А то прежде-то ходила деликатная». Мама тотчас выправила нам пропуск в Москву и перевезла.
Няне в благодарность построила новый дом. Няню побаивалась. Няня очень властная и всем заправляла в доме. Мама хозяйничать не умела.
– Что вы можете сказать про свою маму?
– Громыко не любила. Как-то в Америке воскликнула: такое мог придумать только такой дурак, как Громыко; обернулась – он стоит за спиной. Когда Литвинов ушел на пенсию, ее перевели помощницей к заместителю министра Гусеву. Она, единственная женщина в Министерстве иностранных дел, имела ранг секретаря первого класса. Но с Гусевым ей оказалось так плохо, что она перевелась в американский отдел, написала диссертацию и пошла преподавать. Защиту диссертации считала самым бессмысленным делом в своей жизни. Английское произношение у нее неважное…
Хорошо плавала, за лето сбрасывала три-четыре килограмма.
Дома не принято повышать голос, но мама очень строгая. «Мама, а что значит это английское слово?» – «А ты смотрела в словаре?». Если я пообещала прийти в двенадцать домой, я должна прийти в двенадцать.
Когда у меня появились седые волосы, она сказала: немедленно крась, никому не показывай седины. Не повторяй моей ошибки.
Нет, она не твердолобая коммунистка. Тем более учитывая ее религиозность…
Она однажды мне сказала: ты знаешь, я не очень могу позволить себе привязаться к Оле, Оля – это моя дочь, потому что есть Вася.
– О себе…
– Я работала в ООН и много времени проводила на переговорах по разоружению – Хельсинки, Вена, Женева. Вы можете отметить: Горбачев наградил меня орденом, а Ельцин отметил в приказе и дал денежную премию. Поощрял и Громыко, даже зная, чья я дочь.
Но я человек в себе. Мама совершенно не знала моей жизни.
Когда я сказала, почему развожусь, для нее это был шок.
Ее отпевали в больнице, тогда уже разрешалось. Похоронили на Ваганьково, недалеко от церкви. Участок захапали родственники, пришлось им платить, чтоб подзахоронить. «Я уже хочу умереть. У меня такое унизительное заболевание (рак прямой кишки), я устала от самой себя». Она сказала это абсолютно спокойно и с полной уверенностью добавила: «Я всех очень давно не видела. Я увижу всех».
Я ничего не знаю из того, что вы спрашивали. Я помню только то, что касается лично меня. Я даже на улице по сторонам не смотрю.
– Все ваши родственники как-то недобро поминают жену Дмитрия…
– Она лишила нас квартиры, лет восемнадцать ей тогда было… Валентина Ивановна Ромодановская такая… Ничего плохого говорить не стану. Только скажу: невероятно красива была, матовая, необыкновенная кожа… Работала, кажется, раскрасчицей тканей. Всего доброго.
