«Мая 19 дня приидоша на Крайневе место, глаголемое Лобное, весь синклит царского величества, митрополиты и архиепископы, и епископы, и архимандриты и игумены, и всяких чинов люди Московского государства, и собравшая весь народ от мала же и даже до велика и нача глаголити о том, дабы разослати грамоты во все окрестные грады Московского государствия, чтобы изо всех градов съезжались в царствующий град Москву вси народи для ради царьсково обирания и да быша избрали в соборную апостольскую церковь патриарха, кого Бог благословит. Народи же отвещаху: „Наперед же патриарха да изберетца Царь на царьство, и потом патриаршеское избрание произвольно будет им великим Государем; власти же, бояра ж и ту стоящие людие начата глаголити между собою: яко им князем Васильем Ивановичем Шуйским избави Бог люди от прелести вражия и богопроклятого оного еретика расстриги, ему же ныне подобает и царьский престол восприяти. Сия ж, слышавшие и народи вси воздвигаша гласы свои, да будет над ними надо всеми сии князь Василий Иванович, утверждают крепче совет сей и нарекоша его Государем себе Царем и Великим князем всея Руси“».
Но, написав это, Филарет поразмыслил над гласом народным, зачеркнул его и написал такие строки:
«Яко напреди да изберется самодержавный Царь, иже может наше сокрушение исцелити и раны обезати, нанесенные богопустною язвою неблагочестивого еретика и зловонного вепря, их озоба виноград Богом насажденный. И сего аще Господь Царя открыет нам, якож древле Саула Израилю, и той убо да изведет патриарха пастыря Богом снабдимой церкви. И угодно бысть сие слово и начаша голаголати: яко убо обличитель и посрамитель нечестивого богопротивника Гришки Отрепьева бысть благородный князь Василей Иванович Шуйский, иже и до смерти мало не пострада от плотоядного того медведя, и за избавление российского народа живота своего не пощаде, еще же и отрасль благородного корени царьского исчадия великих Государей российских; и сего ради, много ради мужества и благородия, да вручено ему будет царьствия Российского скипетродержание. И когда услышав сие речение в собравшемся народе, абие вси народи предстоящий ту, яко по некоему благовещению или с небесе шумящу, или от земли возглашающу, воздвигоша гласы свои великими жрелы, яко аще рещи и земли противу воглашати, бе бо собранных всех бесчисленное сочетание и место необреташись им, все ж единогласно глаголюще: „Да будет царьствуя над ними Царь и Великий князь Василий Иванович, иже избавивый нас от належащие пагубы свирепого еретика Гришки Отрепьева. И так все советом избраша на Российское самодержавство благочестивого Царя Василия“».
Лермонт словно заглянул в мозг летописца Филарета, в душу его и сердце, слово за словом следя за работой его мысли, исчерна начисто слагавшей летопись. Шел Филарет от простого к сложному, от краткости к многословию, от понятного к неудобопонятному. Вкупе с витиеватым краснословием неживой, тяжелый церковнославянский язык затемнял смысл. Веригами висели на штиле Филарета обязательные и непременные ссылки на божественный промысел и стремление всюду подчеркнуть божественность российского самодержавства. И все же не бестрепетно вчитывался он в каждое слово рукописи: ведь писана она была собственною рукою великого Государя, царева отца, первого человека России!
Чуждый лести, он откровенно сказал владыке, что прочитал сочинение его с величайшим вниманием и уважением, но желал бы яснее и ближе увидеть в нем былое, лучше узнать и понять ляхолетье, его главных действующих лиц и внутренние пружины, чаяния и поведение народа. Однако Филарет не стал ничего переписывать или дописывать перед тем, как отдать свой труд Гришке Онисимову в печатню.
В 1620 году Святейший патриарх построил на месте сожженного поляками печатного двора на Никольской новую печатню с правильней для справщиков во главе с Онисимовым и основал при ней библиотеку, велев доставлять туда отовсюду древние харатейные книги. В этой печатне он печатал только богослужебные книги.
Князья Шаховской и Хворостинин, оба Рюриковичи, дальние сродники, пошедшие от ярославских князей, были прелюбопытнейшие люди.
Князь Семен Иванович Шаховской происходил от Рюрика в семнадцатом колене. По его родослову начальником его рода был Константин Глебович, князь Ярославский, по прозвищу Шах, иже воеводствовал в Нижнем Новгороде лет сто двадцать тому назад. Князю Семену достались завидная родовитость и незавидное прозвище: Харя, с коей он и вошел в историю. Служил он с 1614 года, был воеводой Енисейским, но, будучи человеком немощным и хворым, скоро вернулся из страшной Сибири в родную Москву, где и писал духовные сочинения и появлялся при дворе, где над ним много смеялись и подтрунивали. Мало того, что был он горбатым уродцем с харей вместо лица, полуслепым и хромым, так волочился за ним хвост четверобрачия. Молодой еще сластолюбец пережил трех юных жен и в Сибири взял четвертую, хотя патриарх Филарет строго-настрого запретил четверобрачие. Так появилось прочувствованное послание к Святейшему патриарху и великому Государю Филарет Микитичу, или плач князя Семена Шаховского по пятой его жене, с коей за два года успел он прижить двоих детей. В самых трогательных выражениях умолял он вернуть ему жену и детей. Прискорбно, что послание сие забыто историками русской литературы, а ведь в нем князь, один из первых русских писателей, выступил как зачинатель совершенно нового жанра, сочетавшего художественное послание с челобитной. Обвинялся бедный князь еще и в лихоимстве и казнокрадстве в бытность свою на сибирском кормлении. Но Филарет сквозь пальцы смотрел на это столь распространенное в ту пору на Руси государственное преступление и, ценя умильные послания Рюриковича, поручил ему написать от его имени благодарственное послание персидскому шаху Аббасу, приславшему ему бесценную святыню — ризу Господню, помещенную им в ковчег под кровлей Успенского собора в Кремле. На эту тему Шаховской сочинил «Повесть преславну о принесении ризы Господней в царствующий град Москву». Писал он о пожаре московском, случившемся 3 мая 1626 года. Еще он создал «Повесть об убиении царевича Димитрия», сложил много молитв и песнопений, писал и виршами. Одно послание он направил своему сопернику на ниве изящной словесности князю Ивану Хворостинину, препиравшемуся о шестом вселенском соборе, будто оный не обретается в книге священных правил.
Если князь Шаховской стоял у колыбели придворного российского сочинительства, то первым из инакомыслящих писателей несомненно являлся князь Иван Андреевич Хворостинин, отпрыск славного русского рода, ведущего свое происхождение от Рюрика в девятнадцатом колене, когда появился на Руси князь Михаил Васильевич Хворостинин.
Князь Иван рано проявил необыкновенные способности и полную неспособность принимать мир таким, какой он есть. Он ненавидел бояр и сразу перекинулся к Лжедимитрию I, Гришке Расстриге, стал у Самозванца окольничим и кравчим. Инакомыслие было явно в крови у князей Хворостининых: его двоюродный брат Иван Дмитриевич, астраханский воевода, пошел с казаками к Лжедимитрию II и тоже дрался против бояр. Оба Хворостинины свято верили, что Царь Борис Годунов убил царевича в Угличе.
Князь Иван, вернувшись в Москву в 1611 году, стоял за патриарха Гермогена против семибоярщины. Больше всех бояр возненавидел он Шереметева. Ходил недолгое время в больших воеводах Украинского разряда. С неслыханной дерзостью выступал против религиозного правоверия и мракобесия, носил немецкое платье и за такие грехи прослыл еретиком не только у митрополита Ионы, но и у архимандрита Дионисия. Обидно им было слышать от князя Ивана, что все на Руси хуже, чем у западных соседей: и старые обычаи, и законы никуда не годятся, и темнота на Москве беспросветная, и учиться всему надо у Европы, и хитрых людей и умельцев из Неметчины надобно брать, и немцев в учителя приглашать, и поганских ученых людей, книги с Запада ввозить. Он хвалил боярских детей, посланных Борисом Годуновым за рубеж и не вернувшихся в отечество, утверждая, что все равно туда нужно посылать русских людей, авось и вернутся на родину, а Россию, всему научившись у Запада, и военной науке, надо скорее укреплять, а то съедят ее немцы, со всеми потрохами слопают, потому что силен тот, кто во всем искусен, а русское войско безнадежно отстало, бери Москву голыми руками.
Его слушал Шеин, слушали немногие дворяне, хотя и Шеину, и дворянам этим не по нраву были поносные слова об их царстве-государстве. Филарет, послушав эти его речи, потемнел лицом, прогнал с глаз долой, велел Трубецкому с его Разбойным приказом приглядывать за шальным князем. Хворостинин, которому надо было родиться не при Филарете Никитиче Романове, а при правнуке его Петре Великом, не на шутку испугался крамольных его речей. Подобно будущему своему прямому потомку,[83] объявил он филозофа Ивана Хворостинина сумасбродом и сослал его с глаз долой в Кириллов-Белоозерский монастырь. Было это в 1623 году. В следующем же году патриарх вернул блудного князя, но уже больше никогда не приглашал его к себе. Грех инакомыслия он не простит Хворостинину, как простил другому сочинителю, Шаховскому, грех казнокрадства и лихоимства. Ему было уже за шестьдесят, со старостью он еще больше закоснел в своих взглядах.
