Разумеется, в живой жизни все было не столь однозначно. Недаром как раз в эти месяцы О. Э. признался Ахматовой, что слишком долго думал о Пастернаке. Так долго, что даже устал. Времени для утомительных раздумий у него и впрямь было достаточно. В журнальной (май 1932-го) публикации отсутствовала четвертая строфа «Столетья...». Та, где Пастернак ставит вождя народов в один ряд с Петром Великим. Этот катрен появится при перепечатке в сборнике «Второе рождение» (август того же года). А без него ничего нового по сравнению с ревпоэмами в стихотворении не было (цитирую без четвертой строфы):
Столетье с лишним — не вчера,
А сила прежняя в соблазне
В надежде славы и добра
Глядеть на вещи без боязни.
Хотеть, в отличье от хлыща,
В его существованьи кратком,
Труда со всеми сообща
И заодно с правопорядком.
И тот же тотчас же тупик
При встрече с умственною ленью,
И те же выписки из книг,
И тех же эр сопоставленье.
Итак, вперед, не трепеща
И утешаясь параллелью,
Пока ты жив и не моща,
И о тебе не пожалели.
Иное дело — полный вариант. Пропущенное в журнальной публикации четверостишие проводило границу между своими и бывшими своими, задавая всем и каждому грозный вопрос: с кем вы, мастера культуры?
Но лишь сейчас сказать пора,
Величьем дня сравненье разня:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
Ахматова, с хорошо припрятанным смыслом назвав «Второе рождение» жениховской книгой, связала просталинские стихи Пастернака с его влюбленностью в З. Н. Нейгауз, то есть намекнула и на еще один роковой для русской поэзии юбилей: столетье с лишним женитьбы Пушкина на Гончаровой, которую до конца дней преследовала неприязнью, считая виновницей смерти Поэта.
Что представляла собой Зинаида Николаевна Нейгауз, так и осталось тайной за семью печатями, но то, что ни при какой погоде она не соединила бы свою судьбу и судьбу своих мальчиков с человеком, не умеющим и не желающим жить «заодно с правопорядком», несомненно. Несомненно и то, что женское в ней было умное, и она вмиг догадалась, в первое же их лето (Ирпень, 1930), что невразумительный поэт, но при этом вполне интересный, темпераментный, работящий и непьющий мужчина при соответствующем внушении очень даже способен «утешаться параллелью». Судите сами. На дворе всего лишь 1928-й. Даже Алексей Толстой, вместо того чтобы перелопачивать начатое в эмиграции «Хождение по мукам» по былинам нового времени, отступает в историю, к Петру Первому. А Пастернак уже придумал принцип утешительной параллельности и так формулирует его суть в письме к Константину Федину, тогда, уточняю, всего лишь писателю серапионовой выделки, а не крупному советскому чиновнику от литературы: «Когда я писал „905-й год”, то на эту относительную пошлятину я шел сознательно из добровольной идеальной сделки с временем. Мне хотелось втереть очки себе самому и читателю <…> Мне хотелось связать то, что ославлено и осмеяно (и прирожденно дорого мне), с тем, что мне чуждо — для того, чтобы, поклоняясь своим догматам, современник был вынужден, того не замечая, принять и мои идеалы».
Когда именно «Второе рождение» попало к Мандельштаму, мы не знаем, но, исходя из обстоятельств, перечислять которые в формате данной работы не представляется возможным, скорее всего, сборник был внимательно прочитан только в Старом Крыму. Впрочем, даже если Осип Эмильевич ознакомился со «Вторым рождением» и раньше, слова Пастернака о величии дел Вождя, сомнительные и в отрыве от конкретной действительности, в ситуации бесхлебной весны 1933-го становились «отвратительно» фальшивыми. Тем более фальшивыми, что Мандельштам наверняка был наслышан, что автор апологии своими глазами видел толпы голодающих крестьян (во время поездки на Урал в 1932 году). Даже старался подкармливать их, вынося из спецстоловки хлеб и котлеты. В конце концов, не выдержав двусмысленности положения (его с семьей, как и всех прикрепленных, кормят до отвала, а те, чьими трудами выращиваются «плоды земледелия», умирают от голода), уехал раньше положенного по путевке срока. Вернувшись в Москву, Б. Л. не обмолвился об уральской Беде — ни в стихах, ни в письмах. Мандельштам написал «Холодную весну…» и свою «антиоду»...
Не хочу (а если и захочу, не смогу) втаскивать Мандельштама на постамент последовательного тираноборца, пожизненно уязвленного трагедией раскулачивания. Перебравшись из Старого Крыма в отнюдь не голодающий Коктебель, в Дом творчества писателей, Осип Эмильевична несколько месяцев отгородился от мрачной существенности разговорами с Дантом. (Антикварные издания «Божественной комедии» — первое, на что обращает внимание Ахматова, впервые появившись в доме в Нащокинском переулке.) На той же эстетической тяге, как продолжение «Разговора о Данте», возникли, убеждена, и «Восьмистишия». Их почти демонстративная аполитичность, равно как и отступление в сферы вечности в «Разговоре о Данте», наводит на мысль, что осенью 1933-го Мандельштам поначалу не собирался в открытую конфликтовать с «отвратительной властью» и упорствовать в разработке расстрельных сюжетов, начатой «Ариостом», «Холодной весной...» и первым вариантом «антиоды». После ленинградских триумфов, чудесного вселения в новую квартиру, персональной пенсии, а главное — кратковременного излечения от давнишних, хронических страхов, которые тайно терзали его начиная с весны 1932-го7, в первые дни ноября Осип Эмильевич, поверим Ахматовой, пребывал в относительно благодушном настроении.
Спрятаться в переводы, либо с армянского, по примеру Пастернака, либо с итальянского, по примеру Михаила Лозинского, не получилось. Так почему бы не обмануть своих тюремщиков, смывшись в чистое, наичистейшее, без примеси грубой политики, пречистое искусство? Искусство для искусства? Да и в сугубо формальном отношении жанр восьмистишия («период без тягостных сносок — единый во внутренней тьме») оказался для Мандельштама находкой — он попробовал работать в этом формате еще в армянском цикле (может быть, не без соревновательной оглядки на армянские восьмистишия — айрены)8. И вот теперь, видимо, решил влить в древние мехи российское вино… И кто знает, во что бы вылился этот опыт, кабы не случилось то, что случилось.
14 ноября 1933 года Борис Пастернак в составе представительной группы переводчиков уехал в Грузию. Перед отъездом, как и всегда, навестил прежнюю жену и сына — «Женю и Женечку». Тогда же заглянул и к Мандельштамам — возможно, в надежде застать Ахматову. (Обеспокоенный тяжелым материальным положением Анны Андреевны, он очень старался выхлопотать для нее персональную пенсию.) Но в ноябре, как упоминалось, Ахматова жила уже в другом месте, а Осип Эмильевич не нашел ничего более уместного, чем, вызвавшись проводить спешащего визитера, прочитать ему по дороге стихи про кремлевского горца. (О том, что сатира на Сталина была прочитана ему во время прогулки, известно со слов самого Пастернака.)
Реакция Пастернака на этот текст и на этот жест общеизвестна; тем не менее процитирую его слова полностью, без изъятий: «То, что вы сейчас мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, к поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне их не читали, я ничего не слышал и прошу вас не читать их никому другому».
Согласиться с мнением Пастернака Мандельштам, естественно, не мог, и не потому, что считал написанное им совершенным. А потому, что был убежден: в годину горя стихи должны быть гражданскими. Тогда же, то есть после 14 ноября 1933 года, тайком от жены и Анны Ахматовой и начал читать «антиоду» всем, кто, в отличие от Пастернака, не боялся ее выслушать. Надо же было убедиться, что и эти стихи имеют некоторое отношение к литературе и поэзии!
По Москве поползли нехорошие слухи и к середине января доползли до Ленинграда. 14 января 1934-го Б. Лившиц писал М. Зенкевичу: «Кстати об Осипе. До меня дошли слухи, внушающие мне опасения за его душевное состояние. Верны ли эти слухи? Ахматова обещала позвонить мне по возвращении из Москвы, но пока я не на шутку встревожен».
Душевное состояние Мандельштама, потрясенного благоразумием Пастернака, сильно отклонялось даже от его собственной нормы — он был обижен, взбешен, разгневан, но счастлив — он писал «Квартиру...». Следы Пастернака, его невидимое присутствие — источник житейского раздражения, но и творческой (соревновательной) энергии — особенно заметны, при внимательном чтении, в первых строфах «Квартиры...».Убежденный, что «позорно-благоразумными» «стансами» («Столетье с лишним — не вчера...») Пастернак расплачивался с высшей властью, Мандельштам словно бы против воли держит в уме и его «Квартиру», то есть написанное в зиму 1931 года «Никого не будет в доме...»9.
