Грудная клетка. Эрван сосредоточивался на каждой пяди, лишь бы не видеть целое – посеревшую вялую кожу, обрюзгшую массу со слоновьими складками. Он действовал на автопилоте. Настоящий Эрван пустил мысли на самотек, пытаясь осознать последние открытия. Не так-то просто. Значит, сам он не сын Мэгги, а сын медсестры, убитой его собственным отцом, которым манипулировали истеричка-хиппи и чокнутый психиатр, запавший на нее. Действительно непросто.
Руки, плечи – он страшился добраться до самих ран на горле, обведенных черной каймой разрывов. Эрван вырос рядом с убийцами своей матери – как дети аргентинских диктаторов, усыновленные палачами их родителей. В глубине души он не был так уж удивлен столь экстравагантной историей, – по крайней мере, она объясняла хаос, в котором он был воспитан. Жестокость отца. Покорность его жены. Отказ Морвана рассказывать хоть какие-то подробности о своем происхождении и фанатичное стремление утвердить псевдобретонские корни. Верь в интуицию или не верь, копайся в подсознании или плюнь на него, но Эрван всегда чувствовал, что за адом их семейного очага скрывается темная тайна. Безотчетно он отправился в Африку не только в поисках истины о Кати Фонтана, но и в поисках корней собственной семьи. Пробуждение было тяжелым. Настоящее крутое похмелье.
Шея. Он погрузил губку в грязную воду в ведре и закрыл глаза, чтобы смыть свернувшуюся кровь с ран. Заставил себя думать о возвращении в Париж. Он не понимал, что чувствует. Не истина, а ледяные глыбы обрушились ему на плечи. Он был как те альпинисты, попавшие под обвал, которые не чувствуют боли и думают, что избежали худшего, – а на самом деле они разрезаны надвое.
Туалет мертвеца был окончен. Неплохо. Теперь следовало немедля уложить его в короб: в закрытом помещении, казалось, было вдвое жарче. Возник логичный вопрос: а герметичен ли багажный отсек самолета – рейс на Киншасу отправлялся в пять дня. Если нет, тело нужно заморозить, или оно взорвется. Он предпочел не представлять себе это воочию.
Обливаясь пóтом, он разделся, но ополаскиваться не стал: вода в ведре почернела от крови. Натянул рубашку и джинсы, принесенные Чепиком. Для отца оставались коротковатые брюки из дешевой синтетики и легкая рубашка африканской расцветки. Он неловко одел его, в два приема – чтобы «вязочки с завязочками не путались», как говорила Мэгги, когда он был маленьким.
Несмотря на то что время поджимало, он постоял, разглядывая эту невероятную картину: его отец, с закрытыми глазами и тусклой кожей, босой, одетый в мешковатое тряпье. Пеон, жертва южноамериканской революции. Если точнее, Эрван вспомнил фотографии трупа Че в Боливии, с голым торсом и пустым взглядом, до того как ему отрезали руки, чтобы засвидетельствовать его смерть. Морван, герой революции?
Он сосредоточился на гробе, стоявшем на полу. Толстые, криво сколоченные доски – будто прямиком из джунглей. Военное погребение, очень подходящее отцу. Проблема, как положить туда покойника, минимум сто килограммов мертвого мяса. Позвать кого-нибудь на помощь? Нет, это личное дело. Он поставил короб параллельно доске, потом подтолкнул труп, чтобы тот перевернулся и упал в ящик.
Глухой удар, за ним новые звуки: треск и скрежет. В облаке красной пыли Эрван закашлялся и замахал руками, потом обозрел открывшееся зрелище. Кое-как вколоченные гвозди не выдержали: доски распались. Единственный положительный момент – Падре перевернулся на триста шестьдесят градусов и теперь снова лежал на спине. Прежний Эрван, наверно, заплакал бы, стал молиться или попытался бы собраться с духом, но этот на автопилоте просто схватил металлические штифты и молоток, оставленные Чепиком, задаваясь единственным вопросом: хватит ли там, чтобы починить ящик?
Он принялся за работу, не щадя себя. За несколько минут все было сбито, включая крышку. Отныне и до Парижа его версия, и только она, будет иметь вес – инсульт, и точка. В управлении, оказавшись в безопасности, он изложит другую – еще не придуманную, но более близкую к реальности: свистящие пули и насильственная смерть.
Теперь предстояло подмазать нужных людей, подписать бумаги, потом поместить груз в багажное отделение. И наконец, он окажется в самолете. Когда Мумбанза узнает, что Эрван все еще жив, лучше бы пребывать вне досягаемости для выстрела.
Но самое тяжелое впереди – сообщить остальным.
82Ей, и только ей одной позвонил Эрван. Гаэль была бы почти польщена таким вниманием (значит, она самая сильная), если бы это не означало, что именно ей и придется говорить с Мэгги.
Грегуар Морван умер… Во время телефонного разговора она не смогла соразмерить весь масштаб землетрясения. Эрван свел информацию к минимуму: их отец убит во время перестрелки в конголезских джунглях. Ни одного слова больше. У Гаэль будет время вытрясти все из брата, когда он вернется. Между прочим, новость была не такой уж неожиданной. С самого начала эта поездка в Катангу казалась перебором.
Какой конец… Она часто мечтала об этом и всегда думала, что они отпразднуют его в семейном кругу. Ничего подобного. Шок был под стать самому Старику. Он всю жизнь наводил на них ужас. А теперь и его смерть ударила по ним.
Гаэль позвонила Лоику, и они вместе отправились сообщить новость Мэгги. Позже к ним присоединилась София на авеню Мессины. И теперь они молча сидели кружком в просторной гостиной, как группа раскаявшихся пьянчуг на собрании анонимных алкоголиков.
Настоящее бдение у гроба, с той разницей, что гроба не было.
Гаэль невольно подумала, что сегодня воскресенье и традиция, некоторым образом, соблюдена. Обедам, которые упорно устраивала их мать, несмотря на побои, ссоры, утробную ненависть, сегодня пришел конец в этой самой гостиной, где никто не осмелился зажечь свет. В растерянности, словно оглушенный известием, каждый перебирал воспоминания и свои грядущие перспективы.
Грегуар Морван был полным дерьмом. Но он также служил семейной опорой, стволом сожженного молнией дерева. Он выполнял роль ментора для старшего сына, защитника для младшего и… Гаэль не могла сказать, кем же он был для нее. Он пытался воспитывать ее, помогать, оберегать. Крах по всем направлениям, но его власть в результате вылепила ее – от противного. Она сформировала себя, отталкиваясь от него – его советов, желаний, надежд.
Она была той голубкой Канта, которая «рассекает воздух, ощущая его сопротивление, и воображает, что в пустом пространстве лететь было бы легче», – а на самом деле все наоборот – только сопротивление ветра поддерживает птицу и позволяет ей парить. Гаэль всегда боролась с отцом, и это сражение позволяло ей жить.
Но удалось ли ей хоть раз взлететь?
Она прекратила принимать пищу. Пыталась покончить с собой. Была шлюхой. Все это в его честь. Ей удалось испортить ему жизнь, но она разрушила саму себя. Теперь ситуация стала еще хуже: у нее больше не было маяка, к которому можно повернуться спиной. Ее кругосветка в обратном направлении закончилась.
Мрачное утешение: остальным предстояло столкнуться с той же пустотой. Мать, в сиреневой тунике и зеленом шелковом шарфе, вряд ли надолго переживет мужа. Морван был ее богом и ее демоном, тотемом и палачом. На авеню Мессины вместо супружеских отношений царил «стокгольмский синдром»[90]. Мэгги, со сложенными на коленях руками, покрытыми мелкими пятнышками, и глазами навыкате, казалась уже мертвой.
Лоик – дело другое. Он попробовал подменить отцовскую тиранию другим рабством: сначала алкоголем, потом наркотиком. И вот отец умер, как раз когда он пытался избавиться от кокаиновой зависимости. Слишком много пустоты возникло вокруг него.
Но в этот вечер Гаэль разглядела и нечто иное. В полусвете гостиной красивое лицо Лоика, бледное и напряженное, окружала странная аура.
Она знала своего брата наизусть. Самый умный, самый чувствительный, самый неуравновешенный в семье. Однако он не казался ни подавленным, ни потрясенным. Наоборот, он производил впечатление собранного, исполненного готовности непонятно к чему. Снова сел на кокаин? Нет, симптомы ломки были по-прежнему налицо: дрожь, лихорадочная возбужденность, беспокойство. Считал ли он смерть отца освобождением? Или, напротив, событием, побуждающим к мести? Она сомневалась, что он собрался взяться за оружие, чтобы вступить в бой в Конго…
Что-то произошло в Италии.
В течение всего нескольких дней патриархи погибли, и оба насильственной смертью. «Как жрешь, так и срешь», – сказал бы Морван. Существует ли связь между двумя убийствами? Может, Лоик выяснил что-то во время поездки?
Инстинктивно Гаэль повернулась к Софии. Присутствие Итальянки служило подтверждением. Она пришла не ради Морвана, а ради Лоика – поддержать, помочь выполнить план или пережить испытание, которое не имело ничего общего с уходом Падре. Гаэль чувствовала в ней ту же решимость, смешанную со страхом.
