– Конечно, разрешаю, пусть тащат, – покатываясь от хохота, сказал он. Ему казалось, что перед ним разворачивается комедийный спектакль.
Оскар дал украинцам записку к Байкеру и Гарде. Когда они уехали, Амон настолько преисполнился духом разыгрываемого представления, что разрешил раздвинуть двери теплушек и передать в них ведра с водой, а также вынести трупы с багровыми распухшими лицами. На железнодорожных путях стояли удивленные эсэсовцы, офицеры и рядовые.
– Он думает, что спасет их?
Когда с ДЭФ прибыли длинные шланги и все теплушки были облиты водой, началось второе действие спектакля. В записке Банкеру Шиндлер приказал управляющему зайти к нему в кабинет и набить целый ящик выпивкой, сигаретами, первосортным сыром, сосисками и так далее. Все это было передано эсэсовцу на задней площадке вагона. Передача состоялась у всех на глазах: солдат смутился при виде столь щедрого подношения и быстро спрятал его в вагоне на тот случай, если кто-то из руководства лагеря в Плачуве перехватит дар. Но поскольку герр Шиндлер (как для всех ни казалось странным) был в весьма добрых отношениях с комендантом, весь рядовой состав относился к нему с уважением.
– Когда остановитесь на станции, – спросил Шиндлер солдата, – вы сможете открыть двери вагонов?
Через много лет двое оставшихся в живых из этого транспорта – врачи Рубинштейн и Фельдштейн – дали Оскару Шиндлеру знать, что эсэсовцы часто открывали двери теплушек и регулярно снабжали их ведрами с водой в ходе утомительного пути до Маутхаузена.
Из числа многих и многих составов, ушедших в разные концентрационные лагеря, в этом, конечно же, люди ехали на смерть с наибольшими удобствами.
Пока Оскар, сопровождаемый дружным смехом эсэсовцев, двигался вдоль вереницы вагонов в стремлении хоть как-то помочь находившимся в них людям, можно было заметить, что его действиями руководит не столько безрассудство, сколько одержимость и настойчивость. Даже Амон Гет произнес нечто вроде: «Мой приятель, я гляжу, переключился на другую скорость». Стремительность, с которой тянули шланги к самым дальним теплушкам, а затем подношение взятки на глазах всего гарнизона СС – все это придало новые нотки веселью Шейдта, Йона и Хайара: что ж, думали они, когда против герра Шиндлера будет выдвинут ряд обвинений, на этот случай гестапо не сможет не обратить внимания. И попадет наш прекраснодушный Оскар в Монтелюпиче или даже, учитывая, что против него будет выдвинуто обвинение в расовом преступлении, отправится в Аушвиц!
В конце концов, даже Амон Гет не на шутку был испуган настойчивостью, с которой Шиндлер требовал обращаться с этими живыми мертвецами так, словно они были бедными родственниками, вынужденными добираться к месту назначения в вагоне третьего класса.
Минуло два часа пополудни.
Пока пожарные скатывали шланги, локомотив потащил унылую вереницу теплушек к главным путям.
Шиндлер подвез Амона Гета с седлом к его вилле. Амон видел, что Оскар по-прежнему погружен в свои мысли, и в первый раз за время их знакомства позволил себе дать приятелю житейский совет.
– Тебе надо расслабиться, – сказал Амон. – Ты не можешь так провожать каждый состав, который уходит отсюда.
Адам Гарде, инженер и заключенный с «Эмалии», тоже обратил внимание на изменения, происходящие с Шиндлером. Ночью 20 июля в барак к Гарде пришел эсэсовец и разбудил его: герр директор позвонил в сторожку и сказал, что ему по профессиональной надобности спешно нужен инженер Гарде!
Адам нашел Шиндлера приникшим к приемнику; лицо его раскраснелось, на столе перед ним стояла бутылка и два стакана.
В эти дни над его столом появилась рельефная карта Европы. Во времена, когда немцы маршировали по Европе, ее здесь не было, но теперь Шиндлер, казалось, испытывал острый интерес к сокращающимся фронтам немецкой армии. Сегодня вечером радио было настроено на волну Deutschlandsender, а не как обычно – на Би-би-си. Доносились звуки серьезной музыки, что обычно предшествовало важным сообщениям.
Шиндлер жадно ловил каждое слово. Когда вошел Гарде, он встал и толкнул молодого инженера в кресло. Налив стакан коньяка, он торопливо пододвинул его по столу к нему и сказал невозможное:
– Состоялось покушение на жизнь Гитлера. О нем было объявлено в начале вечера, но говорилось, что Гитлер пережил его. Обещано, что скоро прозвучит его обращение к немецкому народу. Однако до сих пор его нет. Час идет за часом, но он так и не появился в эфире. И продолжает звучать Бетховен, как было в дни падения Сталинграда…
Несколько часов Шиндлер и Гарде просидели бок о бок.
Умиротворяющая сцена: немец и еврей сидят рядом и слушают – и, если будет необходимо, просидят так всю ночь – убит ли фюрер?
Адам Гарде был захвачен волной надежды, от которой у него перехватывало дыхание. Он заметил, что Шиндлер буквально обмяк в кресле, словно мысль, что вождь мертв, заставила расслабиться все его мышцы. Он непрестанно пил и заставлял Гарде пить с ним наравне.
– Если это правда, – сказал Шиндлер, – то немцы, простые немцы, вот как я, могут начать возрождаться к нормальной жизни.
Они очень надеялись, что у кого-то из окружения Гитлера в самом деле хватило храбрости стереть его с лица земли.
– Это конец СС, – сказал Оскар. – К утру Гиммлер будет в тюрьме.
И выпустил клуб дыма.
– О господи, – простонал он, – какое счастье: видеть, что этой системе приходит конец!
В десять часов в новостях не сообщили ничего нового – лишь то, что уже было известно: была попытка покушения на жизнь фюрера, но она провалилась, и через несколько минут фюрер выступит по радио. Но когда прошел еще час, а Гитлер так и не появился в эфире, Оскар предался фантазиям, которые были в ходу среди многих немцев, когда война близилась к концу.
– Нашим бедам приходит конец, – воскликнул он. – Мир снова будет здоров! И Германия может объединиться с Западом и выступить против русских…
Надежды Гарде носили более скромный характер. В лучшем случае, предполагал он, гетто обретет тот же вид, который оно имело при старом добром императоре Франце-Иосифе.
Пока они пили под звуки торжественной музыки, им становилось все более и более ясно, что в эту ночь Европа узнает о той смерти, которая была так важна для ее существования.
Они снова становятся гражданами континента; они ныне не заключенный и герр директор!
По радио то и дело повторяли, что фюрер вот-вот обратится к народу с посланием, и всякий раз Оскар разражался недоверчивым смехом.
Когда наступила полночь, они уже не обращали никакого внимания на эти обещания. С каждым вдохом им становилось легче набирать в грудь воздух в том Кракове, которым он стал после фюрера.
Утром, думали они, все будут танцевать на каждом углу, и никого за это не покарают.
Вермахт арестует Франка в Вавельском замке, и войска осадят комплекс зданий СС на Поморской.
Незадолго до часа ночи Гитлер выступил из своей ставки в Растенберге. Шиндлер был настолько убежден, что уж этого-то голоса ему никогда больше не придется слышать, что в течение нескольких секунд не мог поверить своим ушам, несмотря на столь знакомые интонации. Оскар был убежден, что это очередной партийный оратор…
Но Гарде с первых же слов узнал, чей это голос.
– Мои немецкие товарищи! – начал Гитлер. – Я обращаюсь сегодня к вам, чтобы вы услышали мой голос и убедились, что я здоров и не ранен. А еще вы должны узнать о преступлении, не имеющем себе равных в истории Германии!
Речь кончилась через четыре минуты упоминанием о заговорщиках:
– И пришло время предъявить им счет – как это привыкли делать мы, национал-социалисты!
В глубине души Адам Гарде так и не поддался фантазиям, которые весь вечер лелеял Оскар Шиндлер. Ибо Гитлер был не только человеком – он был олицетворением системы. Если бы даже он погиб – где гарантия, что система изменит свой характер?!
Кроме того, такая тварь, как Гитлер, не могла просто за один вечер исчезнуть без следа…
Но Шиндлер в течение этих нескольких часов отчаянно верил в его смерть. И когда выяснилось, что она была лишь иллюзией, молодому Гарде пришлось взять на себя обязанность утешать герра директора, ибо тот впал в неизбывную печаль.
– Все надежды оказались тщетными, – обронил он.
Налив по очередному стакану коньяка для них обоих, он оттолкнул бутылку и открыл портсигар.
– Бери бутылку, сигареты и отправляйся спать, – сказал он Адаму. – Придется подождать еще немного, прежде чем придет наша свобода.
Под воздействием коньяка и обрушившихся на них известий, которые так резко сменили свой характер в течение часа, Гарде не обратил внимания на то, насколько странными были слова Оскара о «нашей свободе» – словно они оба в равной степени нуждались в ней, оба были заключенными, которым оставалось лишь пассивно дожидаться, пока их освободят.
