И теперь Оскар разворачивал перед ним картину совместного предприятия «Мадритч – Шиндлер», расположенного где-то в верхних Есениках – пусть и маленькие и не очень казистые, но надежные корпуса, мирная обстановка, бесперебойное питание рабочих!
Мадритч заинтересовался идеей, но не торопился сказать «да». Он понимал, что, хотя война проиграна, система СС не собирается сдаваться, а наоборот, будет стремиться к укреплению своих позиций. Он знал, что в течение ближайших месяцев заключенных Плачува отправят в лагеря смерти на запад. Ибо, как бы ни был Шиндлер одержим своей идеей, ни главное начальство СС, ни его отделения на местах, ни коменданты концентрационных лагерей не пойдут для него ни на какие уступки.
И все-таки Мадритч не сказал Шиндлеру «нет». Ему надо было все обдумать. Он никак не мог решиться вручить судьбу своего завода в руки такого одержимого страстями человека, как герр директор Шиндлер…
Так и не получив от Мадритча ясного ответа, Оскар пустился в дорогу. Прибыв в Берлин, он устроил званый обед для полковника Эриха Ланге. Если у меня отберут рабочих и отправят их в лагеря уничтожения, производство снарядов совершенно прекратится, сказал Оскар Ланге. Но я могу перебазировать свое тяжелое оборудование и людей в безопасное место и продолжить работу.
Решающее слово оставалось за Ланге. Он мог гарантировать получение контрактов, он мог написать убедительную рекомендацию, в которой так нуждался Шиндлер: ах, как быстро бы решались проблемы, если бы он мог предъявлять ее и в отделе эвакуации, и немецким властям в Моравии!..
Позже Оскар подтвердил, что получал постоянную помощь от этого скромного штабного офицера. Ланге тоже испытывал отчаяние и моральное отвращение, свойственные многим, работавшим внутри данной системы, но далеко не всегда на нее.
– Мы сможем это провернуть, – сказал Ланге, – но потребуются деньги. Не для меня. Для других.
Через Ланге Шиндлер вышел на офицера из эвакуационного отдела штаба верховного командования на Бендлерштрассе. Вполне возможно, сказал тот, что такой план эвакуации в принципе будет одобрен. Но существует главное препятствие. Губернатор, он же гауляйтер Моравии, правящий ею из замка в Либерце, придерживается политики, согласно которой еврейские трудовые лагеря должны размещаться не в его провинции. И пока ни СС, ни Инспекции по делам вооруженных сил не удалось его уговорить изменить свою точку зрения. Самый толковый человек, с которым можно обсудить данную ситуацию, сказал ему офицер, это один из инженеров вермахта, человек средних лет, из Инспекции по делам вооруженных сил, чья контора размещается в Троппау; фамилия его Зюссмут. Оскар может прикинуть с ним, какое место наиболее подходит для размещения предприятия в Моравии. Если все технические вопросы будут улажены, герр Шиндлер может рассчитывать и на поддержку руководства эвакуационного отдела.
– Но вы должны понимать, что на нас оказывается невероятное давление… И учитывая те лишения, которые принес ход войны, наши чиновники тем охотнее и быстрее дадут вам ответ, чем убедительнее вы сможете воздействовать на них, вы понимаете? Нам, бедным горожанам, не хватает ветчины, сигарет, напитков, одежды, кофе… и тому подобного.
Собеседник, очевидно, решил, что Оскар был в состоянии прихватить с собой половину довоенной продукции всей Польши. Вместо того чтобы привезти подношения для господ из управления с собой, Оскару пришлось приобретать их на черном рынке в Берлине. Старик портье за стойкой отеля «Адлон» смог обеспечить герра Шиндлера запасом превосходного шнапса по сниженной цене – восемьдесят рейхсмарок за бутылку. А столь уважаемым лицам из управления невозможно преподносить меньше, чем дюжину. Кофе шло наравне с золотом, а цены на гаванские сигары были вообще немыслимыми. Но Шиндлер все же закупил их и вложил в пакет с подношениями. Да, приходится попыхтеть, если хочешь объехать по кривой губернатора Моравии…
Пока Оскар вел свои переговоры, коменданта лагеря Плачув Амона Гета арестовали.
Должно быть, кто-то донес на него. Кто-то из принципиальных младших офицеров или какой-нибудь уважаемый житель города, который, посетив виллу коменданта, был поражен сибаритским стилем его жизни. Старший следователь СС Эккерт уже взялся за расследование финансовых делишек Амона. Расстрелы с балкона, которыми увлекался комендант, не имели существенного значения для расследования Эккерта. Но вот растраты и дела на черном рынке, а также жалобы его подчиненных – вот к этим обвинениям он отнесся с полной серьезностью.
Амон Гет находился в отпуске в Вене и жил у своего отца, издателя, когда эсэсовцы пришли к нему с ордером на арест. Был проведен обыск в городских апартаментах гауптштурмфюрера Гета, где обнаружили бумажник с деньгами – около восьмидесяти тысяч рейхсмарок, происхождение которых он не смог удовлетворительно объяснить. Кроме того, за потолочными перекрытиями был найден тайник, в котором хранилось до миллиона сигарет. Венская квартира Амона Гета, как стало ясно, служила скорее складом, чем семейным гнездышком.
Человеку несведущему могло показаться странным и удивительным, что СС – точнее, офицеры пятого бюро Главного управления безопасности рейха – вдруг решили арестовать столь ревностного служаку, как гауптштурмфюрер Гет. Но на их счету уже числилось расследование непорядков в Бухенвальде, где они попытались привлечь к ответственности даже коменданта Коха. Офицеры безопасности пытались найти основания для ареста и столь «уважаемой личности», как Рудольф Гесс, и с этой целью допрашивали некую венскую еврейку, которая, как они предполагали, была беременна от этого светоча лагерной системы. Так что Амон Гет, возмущавшийся тем, что посягнули на столь высокое лицо в своей квартире, пока ее обыскивали, отнюдь не мог рассчитывать на снисходительность.
Его доставили в Бреслау и сунули в камеру в тюрьме СС, где ему предписывалось ждать окончания расследования и суда. В области любовных связей его невиновность была доказана, когда по прибытии в Плачув следователи взялись за Хелен Хирш, подозревая, что она имеет отношение к разврату и прочим темным делишкам Амона. Дважды за последние месяцы ее доставляли в камеру за бараком гарнизона СС в Плачуве, где и допрашивали. Раз за разом в нее выстреливали вопросами относительно контактов Амона Гета с черным рынком: кто его агенты, как он организовал работу ювелирной и портняжной мастерских в Плачуве, что он имел с обойной фабрики?!
Никто не бил ее, ей не угрожали. Но Хелен оскорбляло само подозрение, что она могла быть хоть как-то причастна к тому, что творил Амон Гет. Если Хелен и мечтала о спасении, которое свалится на нее, как благодеяние Небес, все же она и представить себе не могла, что Амона арестуют его же собственные соратники! А в комнате для допросов она чувствовала, что сходит с ума, когда они пытались связать ее с комендантом и его махинациями.
– Вам бы мог помочь Чилович, – сказала она следователям. – Но Чилович мертв.
Они были профессиональными полицейскими, криминалистами и спустя некоторое время поняли, что из нее больше ничего не выжать, кроме малозначительной информации о меню обедов на вилле Гета. Они могли бы поинтересоваться о происхождении ее шрамов, но она понимала, что им это неинтересно, они не собираются привлекать Гета по обвинению в садизме. Если бы они стали фиксировать подобные случаи, к примеру, в Заксенхаузене, то пришлось бы отдать под суд всю вооруженную охрану. Вот в Бухенвальде они нашли стоящего свидетеля, унтер-офицера, который был согласен дать показания против коменданта, но на другой день информатор был найден мертвым в своей камере. Глава группы следователей приказал, чтобы яд, образец которого был найден в желудке покойного, был дан четырем русским заключенным. Понаблюдав, как они умирают, он получил доказательства против коменданта лагеря и лагерного врача. Против них-то как раз было выдвинуто обвинение в убийстве и садистском обращении, однако эта «справедливость» носила не менее садистский характер.
Это «правосудие» заставило персонал лагеря сплотить ряды, и от них не удалось больше получить ни одного показания.
Так что люди из пятого бюро не собирались спрашивать Хелен Хирш о ее ранах. Их интересовали только растраты, и они в конце концов оставили ее в покое.
Допрашивали они и Метека Пемпера. У парня хватило ума особо не распространяться относительно Гета, во всяком случае, не начать им рассказывать о его преступлениях против человечности. О прегрешениях герра коменданта он не знает ничего, кроме слухов, сказал Метек. Он всего лишь тихий, исполнительный работник, который умеет быстро и без ошибок печатать на машинке. К секретным материалам его не допускали, этим занималась фройляйн Кохман…
– Герр комендант никогда при мне не обсуждал подобные темы, – продолжал твердить он.
