Женечка и заснула. Приснилось черт-те что: тут была и та непонятная лакированная коробка, в которой почему-то оказывался «Тройной» одеколон, и за ним ломилась толпа, грозя написать кому-то и куда-то, была Томик, нахально и вызывающе отплясывающая на прилавке танец из какого-то заграничного фильма, и много еще разной мелкой ерунды.
Проснулась Женечка с больной головой от верещанья будильника. Еще не совсем проснувшись, побрела в ванную, приняла душ, посвежела, приободрилась. Расчесала волосы, накинула халат, напевая, вошла в гостиную. Включила свет и… обмерла. Перед глазами замельтешили разноцветные пятна, пол под ногами качнулся, пошел по кругу. Женечка зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела со всей отчетливостью, во всей осязаемой вещественности неузнаваемую, чужую какую-то квартиру, плотно заставленную прямо-таки невероятно красивой мебелью. Куда там до нее румынской из квартиры напротив! Уж не французская ли (слыхала Женюрочка, что редко-редко достают люди и такую)? И телевизор тоже, зараза, преобразился — теперь это был японский «Шарп». В раскрытом баре виднелся сомкнутый строй бутылок с явно заграничными наклейками. В распахнутом шифоньере висело что-то воздушное, розовое и голубое, лоснилось что-то шелковистое, бархатистое. А на полу — огромный коврище… Такого Женечка вынести не могла. Она не помнила, как натянула сапожки, как прямо поверх халата накинула дубленку и, простоволосая, вылетела вон из объятой чертовщиной квартиры.
Пришла в себя она в автобусе. Пассажиры, немногочисленные в этот ранний час, пялились на нее (из-под дубленки почти до пят свисали полы халата), однако деликатно помалкивали, только иногда переглядывались, многозначительно покашливали. Наверно, думали, что деваха, еще не совсем протрезвев, возвращается с какого-то грандиозного загула. А Женечке сейчас наплевать было, кто я что про нее может подумать. Она мчалась к Томику, закадычной подруге. А куда больше денешься, если в доме такой кошмарный ужас?
У Томика с мужем был доставшийся от ее родителей огромный домище на ближней окраине города. Рядом автобусная остановка, очень удобно. Томочкин муж состоял в строительном кооперативе (трехкомнатная секция была уже не за горами), но и от этого дома они вовсе не думали отказываться. Тут тебе и сад, огород, погреб, огромный двор, где можно поставить хоть два гаража. Дураком надо быть, чтобы упустить такой особняк со столь обширным приусадебным участком!
Томик открыла дверь, почему-то молча повернулась и пошла в глубь дома, Женюра, не чуя ног, робко двинулась следом. Забравшись с ногами на тахту, Томик оказалась прямо под торшером, и тогда Женечка машинально обратила внимание на ее потерянное лицо. И глаза словно бы заплаканы… В другое время Женечка пустилась бы в расспросы: «Что да как? С мужиком, что ли, поругались?» Но сейчас ей было не до того.
— Томик, я, наверно, схожу с ума, — спокойно проговорила она. — Закурить у тебя найдется?
Заметила на журнальном столике пачку «Явы», трясущимися пальцами достала сигарету, но тут силы оставили ее. Она упала в кресло и разревелась, как бывало в детстве. Только сейчас ей стало страшно, по-настоящему страшно.
— Ты чего? — холодным, безразличным каким-то голосом спросила Томик.
Всхлипывая и давясь слезами, Женечка кое-как поведала, что сотворилось с ее квартирой. Выслушав, Томик долго глядела на нее, что-то, должно быть, обдумывая, потом со странным выражением на лице ткнула пальцем в сторону серванта:
— Погляди-ка!
Женечка обернулась. На серванте мерцало, серебрилось и переливалось нечто пушистое, даже на вид легкое, ласкающе-теплое. Женечке отчего-то стало еще страшней.
Но известно: женское любопытство пересилит любой страх. Женечка опасливо подошла, потрогала — мех, мягкий, нежнейший. Не утерпела и сняла эту вещь с серванта. Манто, но какое манто! Какой фасон, элегантность линий, расцветка!
— Норка, — все с тем же непонятным выражением пояснила Томик. — Из Парижа. Там с изнанки написано. Я такую штуку видела в Москве на одной заграничной стерве. И, знаешь, прямо умерла. Думаю, вот бы мне такое — весь город лопнул бы от зависти. А сегодня просыпаюсь, а оно, сволочь, лежит на серванте, будто огромный котяра. Как с неба свалилось…
— А ты примеряла? — поинтересовалась Женечка.
— Боязно что-то…
— Брось, Томик…
Томик снялась с тахты и осторожно влезла в манто.
Женюра всплеснула руками.
— Софи Лорен! Джина Лалала… как ее там… Теперь мужики только глянут на тебя — и будут пачками сыпаться на асфальт. От разрыва сердца.
Томик включила все светильники и подошла к трельяжу. Повернулась так и этак. Лицо ее вдруг посветлело — видно, отлегло от сердца.
— Не отразима ни в одной луже! — с удовольствием объявила Томик, любуясь своим изображением сразу в трех зеркалах.
Вдруг она стремительно сбросила манто на тахту, кинулась к серванту, оглядела его и, ни слова не говоря, потащила Женюру на кухню. Усадила за стол. Молча достала из холодильника бутылку коньяка «Дойна», разлила и, подняв фужер, вдруг захохотала, закидывая голову, блестя великолепными зубами.
— Дуры мы! — вскричала она сквозь смех. — Это же счастье, понимаешь? У тебя мебель образовалась за ночь, а у меня — норковое манто. Все, о чем мечтали, усекла теперь? Это сотворила та штучка, то самое «Счастье», что вчера завезли. Это все оно, оно! Я его вчера вечером на сервант положила, а сейчас глянула — нет его. Вместо него — манто! Женюрочка, выпьем за счастье!
От великого изумления Женечка разом хватила фужер и даже не почувствовала вкуса.
— Постой… — бормотала она. — Погоди…
— Чего годить! — кипела Томик. — Забрать всю коробку, пока не поздно! Сегодня же! Пока никто не узнал!.. Надо же! Никогда б не подумала!.. Ну, давай еще по одной… И едем, едем к тебе, посмотрим твою заграничную мебель…
К своему магазину они подлетели за четверть часа до открытия, но поздно — там уже все было известно. А служилось это так: оказалось, вчера вечером, уже уходя, Ритуля не выдержала и, по примеру старших подруг, тоже взяла себе штуковину из той самой коробки. На всякий случай. Да еще дядя Гриша, подсобный рабочий, уже несколько хмельной к тому времени, в долг выпросил одну у Фоминишны, рассчитывая, ясное дело, толкнуть ее какому-нибудь лопуху хотя бы за бутылку портвейна. Он долго отирался возле винного магазина, предлагая эту подозрительную вещь то одному, то
