по привычке, обретенной на многочисленных собраниях (она уже ряд лет числилась в активистках), и осеклась — сообразила, что не то и не так надо сейчас говорить. — Вот что, девки, — заговорила она по-деловому, уже совсем другим голосом. — Товар надо распределить с умом. Себе — это само собой, но надо еще нужным людям подкинуть. Какие будут предложения? Кандидатуры?
Предложения и кандидатуры посыпались ворохом, так что пришлось составлять список, пересматривать и перечеркивать его чуть ли не сорок раз. Спорили до хрипоты. Разрумянились лица. Прически, всегда такие аккуратные, в процессе дебатов превратились во что-то беспорядочно-буйное, как у дам времен каменного века. Пальчики, обильно унизанные золотом и всякими там изумрудами, с ноготками, покрытыми заграничным лаком, не раз и не два готовы были вцепиться в нежное личико оппонентши. Но всему хорошему приходит конец. Сорвали голоса. Устали. Проголодались, Однако решение все-таки выработали. Проголосовали. Томик как председатель собрания и вообще лицо авторитетное выговорила себе еще одна, сверхнормативное, «Счастье». Женюрочке и Ритуле ничего не выделили, поскольку свое они уже получили. Выдали по «Счастью» Анне Фоминишне и четвертой продавщице — Клавусику, безнадежно влюбленной в какого-то хирурга. Безнадежно потому, что всех мужчин отпугивало от Клавусика ее постоянное и исключительное хамство, ставшее, без преувеличения, неотделимой частью натуры. Причем трудно сказать, то ли оно, это хамство, было врожденным (вроде порока сердца), то ли Клавусик заразилась им, как гриппом, в среде тружеников прилавка и уж затем самостоятельно довела его до патологических размеров…
Все остальные единицы «Счастья» распределили нужным людям — директору магазина «Океан» (икра, балычки), директору ювелирного магазина (эта кандидатура с самого начала прошла единогласно), модной портнихе (почти под аплодисменты), директорам кое-каких баз, какому-то человеку, ведающему автомобильными запчастями (здесь настояла Томик), и, наконец (это было самое главное!), — самому Петру Петровичу Добранеждиеву, фамилию и должность которого все произносили, почтительно понижая голос.
Насчет вручения никаких проблем не предвиделось — позвонить, сказать, что есть дефицитный товар, и дело в шляпе. В крайнем случае, привезти самим, выложить на стол — вот, мол, вам счастье за десять рублей ноль-ноль копеек. И все. А вот с товарищем Добранеждиевым такой метод никак не годился. Большой человек. Шибко принципиальный. К такому запросто не подступишься. Решено было действовать через его супругу. Эту нелегкую миссию взяла на себя отважная Томик, и, разумеется, небезвозмездно — она потребовала премиальный экземпляр «Счастья». Поморщились, прокляли в душе, но согласились: деваться некуда — товарищ Петр Петрович Добранеждиев, и это понимали все, человек не просто нужный, а сверхнужный.
Никому не ведомо, как Томик провернула эту операцию, однако, когда Петр Петрович после важного совещания поздно вечером вернулся домой, у порога его встретила супруга, вся какая-то сама не своя.
— Вот, — еле вымолвила она, протягивая на ладони некий непонятный, абсолютно дурацкой формы предмет, — Счастье, говорят. Десять рублей стоит. Я купила…
— Что? — Петр Петрович, снимая пальто, сурово скосил глаза на глупую штуковину. — Какое еще счастье? Амулет, талисман? У кого купила — у цыганок?
— Не-ет, — оробела супруга. — Сказали, самое настоящее счастье. Натуральное…
Товарищ Добранеждиев был человек материалистических взглядов, мистики никоим образом не терпел.
— Дура! — рявкнул он (к сожалению, Петр Петрович порой бывал несдержан даже в домашнем кругу, а уж на работе…) — Тебя надули! И хорошо, всего на десять, а не на сто десять! Собери ужин. И графинчик поставь — устал я что-то сегодня… Эта проклятая работа когда-нибудь доведет меня до инфаркта!..
Обескураженная супруга осторожно положила «Счастье» на подзеркальный столик в прихожей и поплелась на кухню.
Однако изделие Рататуевской экспериментальной фабрики и на сей раз сработало безотказно. Утром, собираясь на работу, товарищ Добранеждиев обнаружил на подзеркальном столике конверт, один внешний вид которого свидетельствовал о чрезвычайной важности содержимого. Петр Петрович поразился и, честно говоря, слегка струсил. Долго вертел конверт в пальцах, размышляя, что к чему. Зачем-то даже посмотрел его на свет, точно кассир, проверяющий купюру на предмет наличия водяных знаков. Наконец решился, вскрыл и, сильно волнуясь, приступил к чтению. Прочитал раз — не поверил. Прочитал в другой, в третий и… вдруг, странно ухая, принялся грузно топать ногами — плясал, вообразите себе. Это сам-то Петр Петрович Добранеждиев! Подумать только! Эх, если б видели сейчас подчиненные своего грозного начальника — трудно сказать, что бы с ними сталось. Рехнулись от великого изумления? Попадали со смеху? А может, наиболее слабонервные, как говорится, в ужасе отдали б концы? Как знать, как знать… А между прочим, Петр Петрович имел преогромнейшее основание для веселья — письмо, самое что ни на есть авторитетное, извещало, что его приглашают на весьма высокий пост в Москву. Да, было от чего заплясать Петру Петровичу!..
Что же касается Клавусика, то она, не в пример грубоватому товарищу Добранеждиеву, отнеслась к счастью со всей женской трепетностью — положила его на ночь под подушку. А дальше… Нет, никому не дано понять, а уж тем более описать, что почувствовала, что ощутила она, когда, проснувшись утром, обнаружила рядом с собой безмятежно посапывающего мужчину. Вы представляете себе: мужчину! Неизвестно откуда взявшегося! Да еще слегка попахивающего вином… С вечера ложилась спать одна, а проснулась — нате вам! С ума можно сойти!.. Насмерть перепуганная Клавусик была уже готова завизжать изо всех сил, но не сделала этого — лицо мужчины показалось ей знакомым. Пригнулась, вгляделась и в жемчужном свете раннего утра узнала предмет своей безнадежной любви — того самого красавца-хирурга.
— Мишенька!.. — невольно ахнула она.
Мужчина открыл глаза и разулыбался широко и сердечно.
— Клавочка, — нежно-мужественным голосом проворковал он. — Радость моя! Я вдруг понял, что не могу без тебя жить. И вот пришел к тебе. Перечеркнув все свое прошлое. Принимаешь?
— Много вас тут! Катись-ка ты… — привычно начала было Клавусик, но сразу осеклась и даже прихлопнула губки ладонью.
Мишенька недоуменно заморгал.
— Ох, милый ты мой! — вскричала Клавусик, героическим усилием подавляя рвущиеся наружу привычные хамские выражения. — Конечно, оставайся, оставайся навсегда!.. О, милый…
Дальше пошли охи-вздохи, объятия и прочий любовный вздор… Впрочем, это никому не интересно…
Томочкин муж Вася, наладчик кассовых аппаратов по профессии, проснулся в это утро обладателем автомобиля «Волга ГАЗ-24». Все произошло до жути просто: проснулся, выглянул в окно, а она, голубушка, уже стоит во дворе. Как лист перед травой.
