дней до свадьбы. Антипатру ничего не оставалось, как пригласить известного врача на царский пир.
Менекрата разместили за отдельным столом, в стороне от важных гостей, выделив отдельное ложе. Таким вниманием к своей особе он был доволен. Но перед ним не поставили ни блюд с едой, ни кувшина с вином. Ему подали чашу… для воскурений благовоний, словно богу в храме или «богочеловеку», а на блюдах были лишь восточные благовония и пряности. Когда остальные гости ели мясо и рыбу, запивая вином, слуги подносили Менекрату новые порции благовоний, нагоняя на него опахалами приторно дурманящие ароматы. В его чашу наливали какие-то цветочные эссенции, заверяя Менекрата, что это напиток – любимая богами на Олимпе амбросия. Менекрат, поначалу радовавшийся особому обращению с ним, заподозрил неладное: оглядывался на столы прочих гостей, по дразнящим запахам определяя их содержание. Когда сильно проголодался, занервничал, требуя от слуг, чтобы ему принесли настоящую еду и напитки. Услышав скандал, гости перемигивались и вскоре в открытую издевались над ним, отпуская колкости и шуточки. А Менекрат, осознав наконец, что его выставили посмешищем, вскочил, выкрикивая:
– Я тоже человек! Я тоже хочу кушать!
– А я думал, что ты – Зевс! – отозвался царь под дружный хохот участников пира.
Менекрату показалось, что обрушивается потолок трапезного зала. Разобиженный, он выскочил прочь из зала.
Час досуга
Наступило время долгожданного отдыха – акроама, когда перенасыщенные желудки уже не воспринимают чудовищную нагрузку. За дело взялись актёры и музыканты. Чтецы – агносты услаждали слух стихами, развлекали театрализованными декламациями, пением, музыканты – музицированием, а фокусники, скоморохи и шуты ставили живые картинки из греческих трагедий. Нетрезвые актёры создавали невообразимый шум, от того, что во время их танцевальных движений гремели кроталоны – привязанные к ногам погремушки; на руках позванивали металлические бубенчики. Их выступления вызывали добродушный смех. Миртала смеялась, когда актеры смешно падали и кривлялись. Филипп сдерживался, зря не смеялся, но хлопал в ладоши, выкрикивая слова одобрения.
Особое настроение вызвали танцы. В Элладе на пирах танцы всегда уместны, хотя увлечение ими считалось признаком нескромности, а совместные танцы обоих полов не были приняты. На весёлых пирушках – пожалуйста, смотрите и веселитесь сколько угодно! В зал пригласили молодую танцовщицу, хрупкую, словно веточка ивы. Прозвучала мелодия в исполнении флейты, и женщина начала танец в медленном ритме. Её движения убыстрялись, стали энергичными, резкими. Ей подали сразу двенадцать обручей, с которыми она продолжала танцевать: держала в руках, подбрасывала по одному и несколько за раз, ловила в такт музыке. Принесли большой обруч, утыканный мечами остриями вовнутрь. Держали два человека. Танцовщица с разбегу прыгнула через обруч, вернулась и вновь выполнила опасный прыжок, вызвав у гостей бурный восторг. Она продолжала прыгать без страха и малейшего вреда для себя. Женщина выгибалась назад, изображая колесо, будто собиралась покатиться, и произвела такое движение – взад-вперед. За удивительное выступление, по обычаю, мужчины бросили к её ногам несколько колец и серебряный браслет.
За женщиной танцевал юноша, красивый малый. Его движения вовсе не походили на женские: во время танца ни одна часть его тела не оставалась в покое; шея, колени, руки – все одновременно пульсировало и содрогалось, показывая отличную подготовку хорошо тренированного упорной гимнастикой тела. Следом, к огромному удовольствию участников пира, состоялись групповые танцы, отдельно юношей и девушек. В них присутствовали прямые и волнистые линии построения танцоров, параллельные и встречные движения, симметричные и иных ладов, вызвавшие повышение настроения всех, кто наблюдал это красочное зрелище.
Филиппу нравились зрелищные танцы еще с Фив, он смотрел их в массовых праздничных шествиях. В отличие от македонских воинственных танцев, способных запугать врагов или настроить охотников, отправляющихся за добычей, греческие танцы поражали ритмичностью и стройностью музыкального сопровождения, а выразительные движения танцоров не могли не привести в восхищение. И хотя в греческих танцах преобладало больше элементов гимнастики, но гимнастики ритмичной и музыкальной, исполнители всегда показывали грацию и силу Гермеса, Геракла, Поллукса, вступающего в кулачный бой. Движения их завораживали красотой и правильностью рисунка, а пластическая красота исполнения танцев способна была без слов выразить определенные чувства и мысли исполнителей.
Танцоров сменили жонглёры, следом цирковые кудесники со своими нехитрыми фокусами. Неискушенные зрители были рады иллюзорному развлечению. Они смеялись, одобрительно кричали и хлопали в ладоши. Заметив у Филиппа интерес к забаве, Миртала велела позвать Нектанаба – она заранее договорилась с ним, что он покажет своё чародейное искусство. Появился Нектанаб, в чёрном одеянии, смуглотелый, таинственный. Вынесли стол. Чародей вытащил из-за пазухи три круглых белых мисочки, три чёрных шарика – псефои, и спрятал под каждую мисочку по камешку. Все, кто был близко от него, это хорошо видели. Филипп подался вперёд с троноса, стараясь ничего не упустить. Халдей поднял одну мисочку – камешка не было; он оказался под другой мисочкой рядом с другим камешком. Нектанаб опустил и вновь приподнял вторую мисочку – теперь под ней оказались все три камешка, а под остальными – пусто! Потом показал подряд все мисочки, и на этот раз оказалось, что нигде нет камешков. Но вытащил он их уже из своего рта, положил в кулак – и следом камешки пропали и оттуда…
Нектанаб подошёл к ближайшему от него гостю и вынул один камешек у него из уха, другой – из головы соседа, у третьего – из плеча. Зрители радостно загалдели, восторгаясь невиданным искусством, одновременно недоумевая.
Филипп похвалил:
– Ты отличный псефопаиктес, иллюзионист. Что ещё умеешь – покажи!
Нектанаб оголил от одежды свою руку, вытащил из кармана охотничий нож и… воткнул его чуть ли не на четверть себе в руку: кровь брызнула живой струей. Было видно, как она истекала по коже, капала на каменные плиты пола. Послышались крики ужаса, особенно со стороны женской части гостей. Нектанаб вытащил нож – лезвие его было окровавлено, а свежая рана зияла. Помазал каким-то составом из своей бутылочки, и – о чудо! – кровь мгновенно остановилась. Потом накрыл рану ладонью и снова убрал – на том месте не было видно даже шрама! Такого зрелища не видел до сих пор никто!
Нектанаб спокойно произнес:
– Но это не всё, царь! Я покажу мёртвого гуся, который оживёт.
Пока Филипп соображал, что означали его слова, халдей кивнул слуге, с которым пришёл в зал. Слуга ушёл и вернулся с живым упитанным гусем. Нектанаб взял птицу в руки и единым движением ножа… отрезал голову; бросил её, окровавленную, в угол, а самого гуся, обезглавленного и истекающего кровью, оставил лежать у стены. Зрители замерли, недоумевая,
