Отставила на печь недомытую посуду. Стряхнула передником со стола и, прикрыв за ребятами дверь, опять настойчиво пригласила:
— Раздевайся, Лушка. Садись.
Притихла Лушка, похолодела: «Неужели с Вавилой что?» Не спуская глаз с Аграфены, сняла полушубок, шапку, не отряхивая валенок, присела боком на краешек нар.
— Говори скорей, тётка Аграфена.
— Быстро не скажешь. Разговор-то, Лушка, тяжелый. — Долго вытирала фартуком руки и не решалась начать. Все стояла у печки. Потом присела на нары.
— Ты мне накрепко обещай слушать, не брындигь. Про Вавилу говорить хочу.
Лушка зажала руки в коленях, чтоб не дергались, не дрожали. И губу закусила.
— Хороший мужик Вавила, шибко хороший, — начала Аграфена. — Но все же мужик. А мужики по-своему все понимают, не по-нашему. Ты не думала, пошто Вавила берёт тебя в жены? Про тебя ведь, Лушенька, много болтали.
— Берет — значит нужна. Я у бога не огрызок.
— А думать-то надо. Я Вавилу так поняла: сошелся с девкой и бросить зазорно перед собой. Себя самого боится.
— Тетка Аграфена! Опомнись… — вырвались руки из зажатых колен, зашарили в воздухе, будто что-то ища. — Ленка… Ленка его заставила! Ленка! — Все, что силой заглушила в себе, заново всколыхнули слова Аграфены. «Знала я. Чуяла. Из жалости все. Как про, Ленку сказал, сразу подумала, да сказать побоялась. Счастья хотела». — И схватив Аграфену за локоть, крикнула — Ты знаешь про Ленку? Он тебе говорил?
— Тише, Лушенька, тише. Про Ленку я ничего не ведаю. Ничего. Что сказываю тебе — сама поняла. И Егор так понял.
Сникла, слиняла Лушка. Глаза угасли.
— Все одно пойду за него. Неужто все из-за Ленки? Почувствую, в тягость стала — уйду. Сразу уйду.
— Не уйдешь, Лушенька. Час от часу больше любить будешь.
— Тетка Аграфена, я буду хорошей женой, он меня непременно полюбит. Полюбит. Полюбит… — не Аграфену, себя убеждала Лушка.
— Эх, Лушка, Павлинку-то нашу видела? Серафим-ка супротив Павлинки сморчок. Все знают: в ногах у неё валялся, замуж просил. Ведал — не девка она, богом клялся «не попрекну». И верно, трезвый не попрекает, а выпьет… Сама чать видала — водой отливают Павлинку. Мужик, он завсегда такой.
— Вавила не такой, не ударит, — цеплялась за последнее Лушка.
— Не ударит, да ить иной раз молчанка мужицкая хуже удара. А што будет, ежели Вавила слово чёрное бросит?
Молчала Лушка. Мертвела. Ущипнуть — не услышит. Поднялась.
— Куда ты? У нас заночуй. Никуда не пущу. Ты девка бедовая, незнай чего натворишь.
— Пусти. Богом клянусь ничего над собой не сделаю.
Лушка вышла не застегнувшись и шла, не видя дороги. Переходя Безымянку, вскрикнула, захохотала как филин:
— Вот, Лушка, все твоё счастье.
Где-то у самого перевала услышала впереди голос Вавилы. Вскрикнула:
— Мамоньки! Что же это! — и кинулась прочь с дороги, в сугробы, под пихты.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Рождество Устин встречал в новом доме. В большой горнице стоит пушистая ёлка. От неё пахнет хвоей, от свежесрубленных стен — смолой, от свежевымытого пола, покрытого сеном, — луговой свежестью.
На столе на белом фарфоровом блюде лежит поросенок. Румяный, поджаренный, начиненный душистой гречневой кашей. На шее его пушистый воротник из белых бумажных кружев, на запястьях — бумажные кружевные манжеты, а изо рта торчат стебли зеленого лука. Кажется, вздремнул поросенок, прилег посередине стола, а крикни погромче и соскочит он, захрюкает, побежит.
Вокруг на тарелках пирог с грибами, пирог с ливером, с морковью, с капустой, блины, грибы, груды тушеного мяса, рыба, соленые грузди и мороженая брусника.
Поросенок пахнет забористей прочей снеди, перешибает запах хвои, сена, смолы, и Устин видит только его да бутылку коньяка, что жёлтой башней высится около поросенка.
— Матрёнушка, поди, уж пора? — Устин выглянул в кухню.
Матрёна, улыбчивая, умиленная и, вместе с тем, подтянутая, строгая, заправляет у печки работой батрачек и не слышит его.
— Матрёнушка, не пора ль разговляться? — напоминает Устин.
Торжественность праздника в новом доме, необычная ласковость мужа ещё больше умиляют Матрёну. Кутая плечи в янтарного цвета шаль, она неслышно плывет Устину навстречу.
— Потерпи, Устин Силантич, потерпи. Только што выбегала на крыльцо, небо все розовое, закат вовсю полыхает, а звезды ещё нет. Подожди немного, — и кричит, обернувшись к печи — Фроська! Не тряси холодец, не шишки с кедра обиваешь. Нагрей миску в воде, холодец сам из неё вывялится, глянцевитый, приглядный. Парашка, беги за пельменями. Катька, брось горшки мыть. Кутью надо делать. Господи, куда же отваренный рис затыркали?
— Кутья давно на столе, — буркает Симеон из горницы.
— Так и знала. Кутью поставили, а свечи-то позабыли. Господи, да где это свечи-то? Фроська, никак свечи на божничке, тащи их — и, получив свечи, шепча молитву, одну втыкает в середину рисовой кучки, а девять свечей вокруг по краям. — Богу отцу, богу сыну, богу духу святому, богородице деве, архангелам, серафимам и херувимам…
Выждала, перекрестилась и, укрепляя девятую свечку, зашептала:
— Не забудь, господи, нас грешных — Устина, Матрёну, отрока Ванюшку, Симеона, Григория — воина убиенного, — подумала про Ксюшу, не помянула и пошла от стола.
Устин смотрит на частокол свечей, откашливается, и снова ходит по горнице. Он и Симеон сегодня в новых жилетах. Новые сапоги со скрипом Симеону тесноваты. Он то и дело поднимает ноги, как журавль на болоте, пробует шевелить пальцами, кривит губы. Устин ходит большими шагами и, глядя на поросенка, на пироги, коньяк, остро переживает перемену, наступившую в его жизни.
— Посмотри-ка, Сёмша, поросенок у нас на столе. Поросенок! Сколь лет жил на свете Устин, всю жисть поросят выкармливал, а на своём столе впервой его видит. Все разговлялся картопкой да холодцом. А сёдни, смотри, поросенок…
Матрёна тихо вступает в комнату и трогает мужа за локоть.
— Устин Силантич, пора прощенье творить.
— Пора, Матрёна, пора. Кличь народ.
Рогачёвские кержаки особого толка. Вокруг села живут сибиряки — никониане, табашники. Там прощение творят в последний день масленой недели. В Рогачёве же издавна ведется прощеный день творить в сочельник. Христос рождается, спаситель, и все люди истинной веры должны встретить его безгрешными, чистыми.
Устин усаживается в кресло, в угол, под иконами. Ладони в колени, локти — фертом. Первой подходит батрачка Фроська и тихо опускается на колени.
— Прости, батюшка Устин Силантич, ежели чем согрешила перед тобой. Ненароком грешила, не сердцем, лукавый подпутывал…
— Бог простит тебе, Фросенька. — Устин поднимает её с колен, целует в шершавую, конопатую щеку. — И меня прости, ежели где обидел.
Фроська всхлипывает от полноты чувств, отходит на шаг и снова бухает на колени, перед Матрёной.
— Прости, матушка Матрёна Родионовна, ежели в чём согрешила перед тобой. Ненароком грешила, не сердцем…
В горнице полумрак. Звучат приглушенные голоса. Прожит год, а в совместной жизни бывает всякое. Нужно очиститься от житейской скверны, от взаимных обид. Одна за другой опускаются на колени перед Устином батрачки.
— Прости, хозяин, ежели в чём согрешила…
— Бог простит, — отвечает Устин и чувствует: уходят из сердца обида и зло.
Батрачки кланяются. Симеону, кланяются друг другу и, тихо скрестив руки, отходят к двери.
Симеон поклонился отцу, матери, всем батрачкам по очереди. Батрачки смущались, краснели, видя перед собой на коленях хозяйского сына. Один раз в году во всём Рогачёве наступает покой, все просят друг у друга прощения. Вот и Матрёна опускается на колени перед Устином.
— Прости, Устин Силантич, ежели чем согрешила против тебя…
Но у Матрёны особая миссия. Она мать, она заступница за семью. Получив прощение себе, Матрёна продолжает стоять на коленях.
— Не помяни лихом, не таи в сердце своём злобу на сына Григория, убиенного на войне, — просит Матрёна и всхлипывает.
— Не таю, — отвечает Устин.
— Прости уехавшего отрока Ивана, ежели он чем согрешил против тебя.
— Бог простит.
Устин ждёт, что сейчас Матрёна упомянет про Ксюшу. Он не знает, что будет завтра, а сегодня готов простить и её, но Матрёна медленно поднимается с колен и отходит к столу.
Матрёна не упомянула о Ксюше, не очистила душу от зла, остался в семье непрощенный. И батрачки приметили это. Заглушая досаду, Устин говорит нарочито громко:
— Прощаю и строптивую Ксению. Видит бог, нет в моем сердце зла на нее.
Матрёна поджимает губы, подталкивает к двери батрачек.
— Идите к себе в старую избу и разговляйтесь, чем бог послал. Сёмша, погляди, однако, звезда на небе зажглась.
— Я сам посмотрю, — и, пропустив батрачек, Устин выходит за ними на высокое резное крыльцо.
