— Говорить буду я.
— Ты кто такой? Мне управителя надо.
— Вавила пусть говорит! — зашумели вокруг.
— Вавила!
Лушка ни жива ни мертва. И страх за Вавилу и гордость. «Вон он какой. Атаман!»
— Симеон Устиныч, — начинает Вавила. — Мы не позволим тебе сорвать забастовку.
— Правильно! Не позволим!
— Мы не позволим тебе поставить на работу привезенных людей. Мы требуем хорошей крепи… Справедливых расчетов.
— Правильно говорит Вавила! Требуем!
А по дороге от поселка бегут те, кто не был в конторе и только узнал о привозе новых рабочих. Бабы бегут, старики, ребятишки. Вперед вырвалась Аграфена. Полушубок расстегнут, платок съехал на затылок.
— Мужики! Да што вы стоите! — Она оттолкнула Симеона, заметалась между стеной приискателей и приезжими. — В колья их! Бабы, за мной! Расцарапаем бесстыжие их морды, — рванулась вперёд, увлекая за собой Ксюшу, Павлину, мужиков. Забыла Аграфена себя, своё больное сердце. Разъяренной волчицей кинулась на приехавших мужиков.
А за ней, так же стеной, шли приискатели.
— Не дадим сорвать забастовку!
— В колья их, окаянных.
Лушка, не помня себя, схватила палку, размахнулась, ударила, палка сломалась. Тогда она вцепилась кому-то в волосы. Кричала истошно:
— Бей их, бей подлюков!
Удары сыпались и на Лушку. Она падала в снег, вставала и снова бросалась, в самое пекло. Жгла одна мысль: «Угнать скорее. Не то Вавилу могут ударить. Вавила ещё не оправился».
Приехавшие, мелькая в кустах, как чернотропные зайцы, пустились наутек.
Симеон запутался в полах поддевки. Упал. И тотчас над ним взметнулись кулаки.
— Стой! Товарищи, не троньте! — крикнул Вавила.
Федор поддержал его:
— Лежачих не бьют!
Симеон, боязливо озираясь, поднялся. Хотел бежать, но Вавила остановил его.
— Не бойся. Не тронем. Не тронем, товарищи?
— Пусть ходит. Только нас не замай. Пришибем.
— Вот так, Симеон Устиныч, забастовку тебе сорвать не дадим. Верно, товарищи?
— Правильно говорит Вавила. Молодец парень, — кричали приискатели. Разгоряченные, они забыли про недавнее собрание, тревоги и беды. Им и впрямь казалось сейчас, что нет такой силы, которая бы могла сорвать их забастовку.
— Мне управителя надо, — прохрипел Симеон, вспоминая строгий наказ отца.
— Пожалуйста. Я вместо него.
Под ногами вертелся Петюшка. Вавила подхватил его на руки и подошёл к Симеону.
— Товарищи мне поручили вести переговоры. Рассказывай, чего тебе надо.
— Шахту-то осмотреть дадите?
— Смотри. Ты здесь хозяин. — Вавила поискал глазами Лушку. Она стояла чуть в стороне, растрёпанная, возбужденная потасовкой, и жадно глотала с ладошки снег. Вавила ободряюще подмигнул ей и помахал рукой: «Подожди, мол, меня».
В тесном кольце забастовщиков Симеон прошёл к шахте. Заглянул в нее. «Кажись, сухо. А тятька боялся, затопят шахту, обвалится».
Вавила понял:
— Шахту откачиваем. Держим в полном порядке. Согласитесь на требования рабочих — и утром можно работать.
Симеон позвал Ивана Ивановича:
— Пошли в контору.
— Говорите здесь. У меня от товарищей нет секретов.
— Правильно. Говори при всех, — закричали вокруг.
Улучив момент, Симеон шепнул Вавиле на ухо:
— Получай сто рублей и уезжай. Хоть на месяц.
— Симеон Устинович, если я передам товарищам ваши слова, мокрое место от вас останется.
— Неужто скажешь?
— Крови не хочу. Уезжайте подобру-поздорову. А Устину Силантьевичу скажите — крепки мы. Да чего говорить. Сами смотрите: вот нам продукты везут. Эй, Кирилл! Скажи своим, чтоб заворачивали прямо к конторе.
— Три подводы картошки да два куля муки. Всё тут, — говорил Кирюха, пока приискатели разгружали возы у конторы. — И больше, Вавила, однако, не наберем. Последнее подсобрали. Вот ещё расейские наказывали передать, пришлют вам денег рублёв пятнадцать.
Потом, когда рабочие разошлись по землянкам, а в конторе на печке закипала картошка в пузатом чугунке, Кирилл рассказывал Ивану Ивановичу, Вавиле и Федору:
— Слушок ходит, будто Устин хотел супротив вас казаков из города вызвать, да ему их не дали. Там такие сейчас дела заварились! На мыловаренном, сказывают, забастовка. На железной дороге вот-вот вспыхнет. — И шёпотом — У расейских, сказывают, заправляет Арон. Не слыхали?
Вавила несколько раз встречался с Ароном, но промолчал.
— Арон, точно, — продолжал Кирилл. — Я выспрашивать его стал, отперся. Но больше некому. Вот скажи ты, — и развёл в сторону рукава солдатской гимнастерки, — наши-то, чашашны, их за людей не считают, а как туго пришлось, — я это про вас обсказываю — чашашны-то в кусты, даже родню не выручат, а те из последнего собирают. Хочь, сами понимаете, какая у них достатка. Это Арон про деньги-то сказывал. И душевный такой. Куда там нашим.
— Увидишь, спасибо от нас передай Арону, — попросил Вавила. Подумал: «Где же Лушка? Наверное, у Аграфены заболталась». — Набросив полушубок, вышел из конторы.
Лушка стояла на тропке, запорошенная снегом, дула в замерзшие кулаки и притопывала ногами.
— Ах ты дуреха! Замерзла. Иди-ка сюда скорее.
Лушка подбежала к крыльцу.
— Идём есть картошку.
— Ну? — Вспомнила — не ела с утра. Поднялась на две ступеньки. Остановилась. — Нет, не пойду. Там одни мужики.
— Ходила же, когда я лежал. Тоже одни мужики были.
— Не ровняй. Простимся давай. Завтра прийти не смогу,
— Нет, не простимся. Ты мне сегодня нужна. Черт с ней, с картошкой. Идём ко мне. Или опять заартачишься?
Лушка молча зашагала рядом с Вавилой.
— Смотри, какую мы землянку сварганили. — Вавила распахнул дверь. — Входи. И печурка протоплена. Тепло.
Лушка счастливо вздохнула.
— Хорошо тут у тебя. Прямо страсть, как хорошо. И лучше не надо.
Вавиле показалось, что землянка и впрямь стала приглядней. Он показывал Лушке каждую мелочь и радовался её радости.
— Вот квашонка в углу. Веселко. Логушок. В нем я буду тебе воду носить. Нары кедровые. Пахнут-то как, а? Ты понюхай. Вот бросить на нары нечего, так я сена припас. Настоящее, пырьевое.
— У меня, Вавилушка, перина есть. И подушка…
— Да ну? Эх, парни не знали, что у тебя такое приданое. Из-под носа вырвал богачку.
Оба весело рассмеялись. Лушка смеялась звонко, заливисто. От её смеха светлели тёмные стены землянки. Она быстро сбросила валенки и растянулась на сене во весь рост, раскинув руки крестом.
— Хорошо-то как. Даже не верится. Вавила, почему так: горе придёт — сразу поверишь, а счастье… Около ходишь, вот оно уже рядом, в руках, а все кажется, мимо идёт. Поцелуй. Я закрою глаза.
— Ох ты и ласкунья.
— Не любо? Больше не буду. Хватит. Хватит же, говорю, — отбивалась Лушка. — Нам скоро горько станут кричать, вот и целуйся, сколь хошь. А тогда небось губы вытянешь и приложишься как к покойнице.
— Нет уж. Схвачу в охапку и так поцелую, что три дня будешь губы чесать.
— Не буду.
— Будешь.
Лушка опять засмеялась.
— А я топор новый купила… Пусти меня. Хозяйка, поди, заждалась.
— Подожди, — Вавила подложил руки под Лушкину голову. Сел рядом и смотрел ей в глаза. Они у неё большие, серые, как белки зимой, и как белки шустрые. А на верхней губе золотой пушок и крошечная родинка. Эту родинку Вавила приметил впервые. И с ней Лушка показалась ещё лучше, чем прежде. С силой провел по её плечу, груди.
Лушка сразу села.
— Пойдем скорее.
— Подожди, Лушка, я закурю.
— Ты ж не куришь.
— Не курю. А иногда вот бывает надо.
— С чего? Да што с тобой? — встала на колени, заглянула ему в глаза. — Што с тобой?
— Луша… — Вавила взял её руку, погладил ладонь. — Помнишь я говорил, что у меня есть грех на душе?
— Не хочу я знать про это…
— Нет уж, Луша, слушай. Может быть, не для тебя это надо, а для меня.
— Если для тебя, так говори.
— Лет двенадцать назад я встретился с одной девушкой, Ленкой.
— Жена?
— Ребенок у неё был… Мой…
Теперь Лушка сама не спускала глаз с лица Вави-лы, ссутулилась, ожидая удара.
— Да, Лушка, так получилось… Сошлись по-моло-дости… Понимаешь?
— По-ни-ма-ю, — она ссутулилась ещё больше, лицо исказилось.
— После того как убили дядю Архипа — её отца, Ленка ушла из барака к тётке, и мы с ней встречались только по праздникам. Когда она сказала, что у неё будет ребенок, я испугался. Молодой совсем, двадцать лет с небольшим. Живу на нарах в общем бараке, а заработок — на хлеб и селедку. Ты понимаешь меня?..
Провел по щеке, будто гнал что-то. Пальцы дрожали. Лушка решительно качнула головой.
— Нет, не пойму. Другого бы поняла, но ты не такой.
— Ленка, видно, очень меня любила…
— А ты?
— Тоже. Но струсил. Ленка не упрекнула меня. Перестала встречаться.
