в иголках, поэтому, испугавшись, он отступил на порог. В самом углу чердака, стоял каких-то приличных размеров предмет мебели. Войнич распознал в нем комод, прикрытый буйной порослью мха, длинные прутики которого, законченные шариком со спорами, свисали вниз, будто какая-то странная бижутерия.
Мечислав присел, затем опустился на колени, чтобы, подпираясь руками, приблизиться таким образом к комоду – таким образом он распределял свой вес более равномерно, чтобы не проваливаться в иголки – и внезапно почувствовал под ладонью нечто скользкое и холодное. Будто ошпаренный он попытался вернуться к порогу, но тут заметил, что наткнулся на колонию маслят; грибы росли совершено смело, а их золотисто-медовый цвет почти что светился в полумраке. После пары секунд совершеннейшего изумления он, инстинктивно, начал их собирать, только некуда было поместить все это грибное изобилие. Войнич решил пожертвовать носовым платком, но быстро оказалось, что того недостаточно. Вид грибов столкнул чувство опасности куда-то на периферию. Он снял рубашку и вот так, полуголый, пробирался в глубину чердака, собирая золотые маслята, а его груди касались упругие спорофоры мхов. Воздух здесь был сырым и душным. Он и не заметил, что из его горла исходит тихое, хрипящее дыхание, которое с каждым мгновением все больше делается похожим на воркование, прекрасно знакомое, только теперь уже не раздражающее, а приятное для уха, собственное, домашнее, словно знакомый голос матери. Рубаха уже была наполнена грибами, и Войничу пришлось отступить из этого сезама. Трудно было идти на корточках назад, и при этом ему было известно, что в мясистой хвое прячется еще множество маленьких золотых головок. "Нужно оставить их на потом, я еще вернусь сюда", - обещал Войнич сам себе в громадном возбуждении, которое делало его по-настоящему счастливым. Как же жалко было отсюда уходить! И вновь его горло издало тот самый звук: груху-грао, это звучало, будто бы Мечислав жаловался, грао-груху: словно бы кого-то призывал. Краем глаза он заметил какое-то ничтожное, быстрое движение, но подумал, что это, наверняка, голуби, что здесь поселились, а может, какие-то другие птицы, из тех, которые не улетают на зиму в Африку. Это же какие богатства имеет здесь Вилли Опитц. И знает ли он об этом? Да, он уже хотел поделиться своим открытием, но внезапно почувствовал, что делиться этим сокровищем с другими нет никакого желания. Вот зачем ему говорить другим, что он здесь нашел? Разве они делятся с ним своими секретами? Нет, он никому не скажет.
Войнич выбрался на ступени и, одной рукой держа мешок из рубашки, а второй прикрывая грудь, потихонечку, на цыпочках вернулся в свою комнату.
14. ТЕМПЕРАТУРНЫЙ ГРАФИК
После того странного и чудовищного вечера, когда они поехали на кроличьи сердца в трактир над прудом, Войнич решил прекратить пить Schwärmerei.Что-то не так было с этой вкусной, густой и вызывающей зависимость наливкой. Ее горькая сладость доставляла наслаждение, но после того напиток нарушал работу нервов и распылял внимание. Войничу казалось, что в его обычную реальность пациента санатория внезапно проникает целая система побочных ответвлений времени, его возможных карманов и закладок. Время морщилось складками, минуты исчезали в секундах или растягивались на целые четверти часа, из-за чего так легко было потерять в нем ориентацию. Подобное творилось и с пространством. Собственно говоря, все чердачные помещения казались ему необследованными, словно бы там постоянно прибывало дверей. Случалось, что и сам пансионат неожиданно делался огромным, как будто бы за ночь набухал, как будто бы из него отпочковывались иные пространства. Войничу частенько снилось, словно бы коридор удвоил свою длину, что дальше размещаются какие-то другие помещеньица, из которых до него доносилось воркование или рев влюбленного оленя. Случалось, что после принятия наливки Войнич не попадал в свою комнату, а просто торчал на лестнице, чтобы там внимательно рассматривать потемневшие от дыма натюрморты. Он стал носить с собой лупу, ту самую, с помощью которой рассматривал де Блеса, благодаря чему открыл, что поручни лестницы изъедены древесными точильщиками. Многолетняя работа этих насекомых постепенно превращала поручни в хрупкие скелеты, которые когда-нибудь с треском рассыплются под чьей-нибудь ладонью. Он пробовал через лупу поглядеть на кичеватые пейзажи, но в пансионате было слишком темно, а слабый свет новомодных электрических лампочек, редко висящих и жужжащих, лишь раздражал скрытые на этих полотнах виды, не открывая слишком многого. Зато он нервно обходил картину с висящим зайцем, вытягивал ноги и перескакивал несколько ступеней. Schwärmerei вызывала, что он сам чувствовал себя этим зайцем, будто бы он висел над столом некоего великана, и у него складывалось впечатление, будто бы все видит вверх ногами.
Утром его мучило даже не столько похмелье, как чувство, будто бы он что-то потерял, что не запомнил собственных слов, что у него провалы в памяти, через которые в его мозг проникает неопределенный шум. И он решил только изображать питье; как-то раз он даже вылил содержимое рюмки, и это прошло ему без последствий.
Последняя неделя октября была особенно влажной. Целыми днями лил дождь, то в виде неприятных водных потоков из шланга, то как теплый аэрозоль, распыляемый с неба в воздухе. Поток под Пансионатом для Мужчин поднялся, начал подмывать берега и смывать с них остатки летней пыли или же гусиные перышки, вода вырывала небольшие растеньица, которые летом неосторожно придвинулись слишком близко к потоку. Людей сопровождал непрестанный шум воды, и, похоже, не только одного ручья, потому что у Войнича иногда создавалось впечатление, будто бы вода повсюду, и шум этот исходит еще и из-под земли, из-под фундаментов домов, из подвалов, из-под парковой подстилки. Шум сопровождал мощеной улице, аккомпанируя человеческим шагам и грохоту повозок, а так же ворчанию двигателей немногочисленных автомобилей. Сырость оседала тонкой глазурью на листьях, которые давным-давно уже пожелтели и покраснели, но еще удерживались за жизнь. Они еще не были готовы к разводу с деревьями. В тяжелом, сыром воздухе лист опадал театрально и на удивление громко. Паць, паць, он приклеивался к товарищам, уже начавшим покрывать аллеи и брусчатку мягкими обоями.
Войничу удавалось сбежать от многозначительно глядящего на него Августа, который, казалось, не переставал за ним следить; от Лукаса, постоянно приветствующего его заговорщической усмешкой как сообщника будущего преступления; или от беспокоящего Фроммера, который считал его посвященным во все тайы его истинной профессии – чтобы избегать мужчин, Войнич выходил за пределы главного и единственного тракта, шел в сторону от главной улицы и сразу же попадал в горы, обходя по дороге лишь небольшие, тщательно обработанные огородики. Когда ему переставало хватать воздуха, ему удавалось подняться достаточно высоко, и тогда он видел, что говорить, будто бы
