— Секундочку, секундочку, вижу торопитесь, один только вопрос, доктор.
— Да, да, слушаю.
— Я свободен до двенадцати часов, сейчас — десять тридцать, у шофера перерыв с четырнадцати часов, и я…
— Какой вопрос вы хотите задать?
— Машину мне отпускать?
— Карандашик нужен, — бормочу я, — карандашик… два парохода плывут против течения со скоростью икс… Когда они встретятся?
Я бегу по коридору, по лестнице, а в голове дурацкий совсем колокольчик:
Па-ро-хо-ды встре-тят-ся или нет
Или — или встретятся, или — или нет…
Господи, когда же, наконец они встретятся, когда все это закончится? Есть жизнь на Марсе? Нету жизни?
Жизни нет. И все же она продолжается.
Мы сидим с Юрием Сергеевичем в моем кабинете в ширпотребовских креслицах и они кажутся нам глубокими и мягкими. За окном — темная ночь, на столе полпачки сигарет. Возбуждение скрадывает усталость. Мы делаем то, что может. А что мы можем? Я знал когда-то одного инженера, который выдвинул остроумную, и, на мой взгляд, поразительную идею. Некоторая сложная конструкция по единодушному мнению специалистов предварительному теоретическому обсчету не подлежит. Ее оптимальные параметры определяют эмпирически — методом проб и ошибок, как это делали старые мастера. Так можно монтировать Эолову, скажем, арфу или Иерихонскую трубу. Но в основе современного производства лежат не старые мифы, а строгая техническая документация, планы, сроки, финансы и т. п. Одним словом, передовой технологии всякие там патриархальные пережитки ни к чему. Она хотела бы от них избавиться, но не всегда это возможно. Вот и в данном случае — конструкция предварительно не считается (это доказано!), приходится звать тароватых мастеров, которые примеряются на глазок и на ощупь. И здесь нашему инженеру приходит мысль: да, конструкция не считается целиком, но некоторые ее части можно просчитать заранее. Какие именно части? Вот это как раз и нужно выяснить, а потом из цельной конструкции выделить те фрагменты, которые можно обсчитать, оставив для тароватых эмпириков только то, что действительно обсчитать нельзя.
Эту идею мы используем с Юрием Сергеевичем в более общем виде, имея в виду, что в Большой Проблеме нужно выслоить, выделить те ее аспекты, которые технически можно решить. Хориная точка зрения на этот счет — диаметрально противоположна. Завзятый хорь обычно требует грандиозных глобальных свершений, напирает на Правила. В противном же случае мелочиться не хочет, а посему вообще ничего не делает, законно отсиживается. И не потому, что ленив или подл, а потому, что вроде бы мудр и как бы терт, и палец ему в рот не клади. Хорь-демагог с глобальными замашками особенно опасен в острых ситуациях. Тогда происходит примерно следующее. После высокой резекции желудка у женщины семидесяти двух лет наступило резкое учащение пульса, состояние ухудшилось, сердце не тянет, нужно обеспечить непрерывную подачу кислорода, но система вышла из строя. Вторая половина дня. Алкоголик — завхоз Роман Быковский уже ищет бутылку, мечется. А тут я на его пути:
— Срочно подай кислород в операционную палату! Займись немедленно, женщина помирает!
— А этого сделать нельзя, — отвечает Быковский. — Чтобы кислород подать, нужно новую проводку, все поменять, все патрубки заменить, состыковать, потом опрессовать систему… Вот через месяц придут мастера, тогда я…
— Не пори, не морочь, Быковский. Тебе сейчас выпить надо, вот ты и заметался. А давай я тебе нос закрою и рот, задыхаться начни — воздуха захочешь! Женщина задыхается, понимаешь, дышать ей нечем. Кислород дай сейчас, бросай свои дела и дай женщине кислород! Времянку кинь от баллона!
Ах, не возьмешь хоря Быковского на слово, на совесть. Вот бритву бы к его горлу, тогда бы вот…
А пока отвечает Быковский уверенно и весомо:
— Я же вам не указываю, как резать в операционной, и вы мне не указывайте. Я — механик, у меня диплом! Это кислород, это вам не шутки… делать надо, как полагается, не тяп-ляп, это…
— А будь ты проклят!
Я бегом, нахожу Витьку Лопарева. И этот уже навострился. И тоже бутылка ему нужна. На ходу бросает:
— Ничего не получится, систему надо монтировать. Вот через месяц…
— А ну, кончай, падло! Там женщина умирает! На той самой койке, где ты лежал, где тебе, сука, жизнь спасали!
Остановился. Сказал: «Ага…». Потом сказал: «Ладно». Развернулся, пошел обратно. Через полчаса больная уже получала кислород непрерывно, а через несколько часов ее пульс стабилизировался. Она выздоровела и жива по сей день.
А теперь попробуйте, чтобы сантехник заменил кран водопроводный. Человек улыбнется горестно и тонко:
— Разве в кране дело, да тут всю разводку менять надо, новый ввод ставить, седелку, сгоны… сходы… уголки…
— А водонапорную башню тоже новую?
— Да не помешало бы, — ответит он с некоторой досадой, но уже теряя позицию.
Собственно, это и есть наша цель: потеря хорем позиции. Разумеется, не все позиции, не разом — здесь, положим, Христос, Магомет и Будда еще спотыкались, и последующие — тоже. Наши цели ограничены — обжать хоря кое-как, потрясли его, почву ему кое-где из-под ног вышибить. И, главное, условия переменить, чтоб не было ему совсем вольготно. А которые колеблются — чтоб не очень сомневались… А этим колеблющимся «на грани», пожалуй, самое пристальное внимание, на них ставка! Ибо хориность бывает глубокая, а бывает поверхностная. Это видно, когда посещаешь больных на дому в коммунальных квартирах. Попадаешь иной раз в чудовищные пещеры. В общих коридорах вековая махровая пыль (мохрятина), темень, острые углы разваленной мебели, вонючая рвань, старые велосипеды, трухлявые диваны, ржавые пружины. А в личных комнатах немного чище (в личных всегда чище!), но все равно очень убого, душно, застойно, с кислятиной и перегноем. Это глубинные хори. Их не проветрить и не поднять. У них моча в глазах. Но есть и такие коммуналки, где личные апартаменты чисты и уютны, а лица приветливы и глаза живые. Однако и здесь общие коридоры и службы изрядно загажены. Это поверхностная или даже инерционная хориность. Ее можно преодолеть. Нужно лишь самому выйти утром в общий коридор и начать его красить, белить, ремонтировать, никого не приглашая, не составляя графики и, главное, не вывешивая их. Остальные сами присоединятся. И будет свет.
У нас в диспансере тоже так было: мы с рентгенологом остались после работы и начали стены плиткой заделывать, так сей же момент остальные присоединились.
Присоединяются в большинстве охотно, но вот чтобы самим начать… Впрочем, модель эта совсем простенькая — безо всяких ущербов и без комплексов. В конце-то концов — есть плитка на стене, нету плитки — санитарка или сестра лично как-то не страдает, в казенном, тем более, доме. Другой вариант интереснее: что, если они сами начинают страдать? А няньки рядом нет. И нужно проявить личную инициативу, самому что-то решить и сделать. Дома эти люди сразу находятся. А вот на работе? Любопытно…
Однажды, в очень сильный мороз, в самую что ни на есть студеную зимнюю пору, нашему городу вдруг резко сократили подачу газа. Якобы кто-то вырубил на центральном пульте ради экономии топливных ресурсов. Наша газовая котельная замерла, затаилась, температура в зданиях быстро понизилась, и мое кровяное давление, наоборот, начало повышаться. Срочно мобилизовали все одеяла, пижамы, потом уже было на все наплевать и пошли в ход пальто, полушубки, полушалки. В палатах поставили электрические печки, но большие нагрузки вышибали предохранители, на жучках опасно коротил и дымил наш слабенький кабель, а из ледяных коридоров прямо на койки зловеще сочились острые сквозняки. Тогда я достал громадную печку на 25 киловатт, питающим проводом из коридора через открытую форточку нагло зацепили городской кабель прямо от столба и надавили кнопку «Пуск». Могучие каскады сразу же накалились докрасна, взревели лопасти вентиляторов. Горячий воздух ровно и сильно пошел по всему зданию. Ледниковый период закончился; помереть, слава Богу, никто не успел, а печка-спасительница получила прозвище «Ташкент». Далее, под прикрытием этого среднеазиатского солнца мы смонтировали мощную силовую проводку толстенным кабелем внутри здания и начали транжирить свои киловатты законно, а, главное, без риска замыкания и пожара. Теперь можно было оглянуться по сторонам.
«А как дела в поликлинике?» — подумал я и направил туда свои стопы. А там, в маленьком домике с корабельной верандой, в комнатах, где ладно так жили еще пасхальные бабушки, — там воцарились теперь Баба-Яга и Кащей Бессмертный. Согбенные застывшие тела, стылые глаза, зеленые сопельки смерзлись уже на верхней губе под самым носом, хриплые голоса, сухой надсадный кашель. Окоченелыми руками в перчатках все же записывают куда-то больных, которых не смотрят, что-то считают: кажный на своем рабочем месте… Только место почему-то стало Голгофой. А почему? В чем дело, черт возьми, тут же две веселые голландские печечки, аккуратные, жаркие, еще при царе Горохе построенные. А во дворе две тонны угля возле старой кочегарки после перехода на газ бесхозные лежат. Печки, правда, за ненадобностью шкафами задвинуты уже несколько лет: как пустили котельную, так и задвинули для экономии места. Так ведь шкаф отодвинуть — и все дела! Голгофа зачем? Или медузы они беспросветные? Кто работает здесь, покажите лицо?! Баруха. Чугунная баба с пудовой рукой. Недавно ее и мужа пытались ограбить на улице, так она сняла туфлю с ноги и била грабителей по лицу яростно и страшно, а муж ей помогал, бандиты бежали. Она еще серию анонимок на Людмилу Ивановну и на Пелагею Карповну сочинит, город и область на брови поставит, но этих, как она выражается, «проклятых акул» сожрет. Но на акулу своя акула найдется, в связи с чем еще скажут у нас в диспансере: «Волки от испуга скушали друг друга!».
