На постоялом дворе, где остановилось посольство, Ян проводил только ночные часы — с полночи до утра. А в остальное время был на ногах, хотел все видеть и слышать.
Но ему казалось, что многого он не услышит, хотя видит достаточно. Он видел, как королевский прокурор Фантин де Валле[168], человек, принятый Иржиком на службу для того, чтобы отстаивать его, Иржиковы, интересы перед святейшим престолом, быстро устроил пану из Рабштейна аудиенцию у святого отца, но не предпринимает никаких шагов к тому, чтобы было принято посольство. Словно этого посольства вовсе в Риме не было. О чем пан из Рабштейна говорил с папой, тоже осталось неизвестным: он не поделился этим даже с паном Зденеком Косткой из Поступиц. Видимо, и здесь, как всюду в других местах, чешская группа распалась на две, если не на три партии. Тут был пан из Рабштейна, упоенный Римом и говоривший о папе как о своем приятеле еще со времен службы у императора. Потом — Зденек Костка, до мозга костей верный своему королю. С ним беседовал рыцарь Ян, от него узнавал о гнетущих его опасениях. Дальше, тут были оба магистра — Коранда и Врбенский; Коранда — высокий и тощий, мрачный и бледный, неприступный и неистовый в своем святом красноречии, Врбенский — спокойный и толстый, улыбающийся и беспечный, воспринимающий эту поездку как приятное заграничное путешествие, а не как участие в трудном и ответственном посольстве по поручению короля.
Посольство скоро разошлось во все стороны, не в силах терпеливо дожидаться приглашения папы. Коранда избегал римских церквей и религиозных торжеств, справлявшихся чуть не каждый день то в одном, то в другом храме, и с отвращением смотрел на снующих кругом монахинь и монахов, которые наряду с мужчинами в высоких рыбацких сапогах и аляповато намазанными купчихами составляли самый многочисленный элемент римского населения.
Магистр Врбицкий любил расположенные в тени, под молодыми виноградными лозами таверны и больше всего интересовался, как это здесь, в Риме, люди живут в домах, напоминающих ласточкины гнезда, как здесь откуда-то из подземных нор вылетают, словно пчелиный рой из улья, целые толпы народа и как древние христианские катакомбы сделались пристанищем семейств с бесчисленным количеством детей. Он даже со смехом задался таким вопросом: как, наверно, трудно отцам увеличивать свои семьи, когда вокруг столько народа кишит, словно в муравейнике?
Пан Костка выходил из дому редко, а если выходил, то только посмотреть, как марширует и выделывает воинские артикулы папское войско — швейцарская стража, производившая в своих ярких мундирах впечатление какого-то вооруженного маскарада.
Был еще рыцарь Антуан Марини, француз из Гренобля, советник короля Иржи. Марини, научившийся чешскому языку, очень огорчался, что не играет в посольстве главной роли, но был настолько честен, что доставлял пану Костке добросовестные, неприкрашенные сведения. Только все время завидовал далматинцу Фантину. Уже в Риме он заметил то, что позже, в Праге, стало явным: что Фантин де Балле, находясь на службе короля Иржи, служит папе во вред королю. Марини старался во всех разговорах с лицами, имеющими доступ к святейшему престолу, доказывать, что папа и все христианство крайне заинтересованы в добром отношении короля Иржи, так как только этот доблестный правитель героического чешского народа способен теперь остановить вторжение турок в самый центр христианского мира. Марини, хорошо знавший историю, помнил, что когда-то Атилла со своими гуннами вломился в Европу как раз с той стороны, где теперь стоят лагерем победоносные турки, прочем орды его достигли не только Рима, но и Франции. Как человек нового времени, Марини не верил в чудеса, а только в оружие и твердые военные договоры. И при этом знал, что король его, Иржи Чешский, — союзник верный и надежный.
Разговорчивый, подвижный француз сидел до поздней ночи с паном Костой, стараясь уклониться от прямого разговора с паном из Рабштейна, а дни проводил в кориорах Ватикана, где у него было много приятелей среди секретарей и кардиналов.
Таким образом, в первую неделю чешское посольство разбрелось по Риму, и только рано по утрам пан из Рабштейна собирал своих друзей на краткое совещание, во время которого он всякий раз со вздохом сетовал на то, что хотя с ним святой отец и господа кардиналы беседуют охотно, но разговоры эти имеют чисто личный характер, а чешскому посольству, как ни печально, приглашения на официальную или хотя бы даже только частную аудиенцию — нет. Поэтому пан из Рабштейна ежедневно цитировал Катоновы сонеты и просил своих друзей «interponere tuis interdum gaudia curis»[169], желая этим сказать, что пока каждому из них надлежит коротать время по своему вкусу.
Однако рыцарю Яну уже с первого дня стало известно, чем вызвана медлительность Ватикана. Здесь ждали прибытия посольства короля Людовика XI, желавшего таким способом оказать папе уважение и выбросить за борт знаменитую прагматическую санкцию[170], которой его предшественники добились на соборе и которая предоставляла французской церкви особые привилегии. По этому поводу Марини заметил насмешливо, что тут скрыта la braguette du droit, — прорешка права, за которой притаился чертик Людовикова желания, чтобы святой отец подарил в Неаполе свою приязнь Анжуйскому роду[171] и выгнал Альфонса Феррана[172], впрочем, превозносимого до небес синьором Фульвио за то, что тот заплатил за латинский перевод Ксенофонтовой «Киропедии» пятьсот золотых.
Посольство Людовика XI приближалось к Остии, и чешские паны и магистры ждали. Людовиков астролог Галеотти определил день прибытия французского посольства 16 марта. Чешское, отправленное согласно предсказаниям магистра Гершика, ждало.
Процессия, в которой появилось французское посольство, пышностью своей напоминала карнавальную. Или те триумфальные шествия, которые так полюбились за последнее столетие итальянцам. Сам папа велел однажды приветствовать его факельным шествием…
Матей Брадырж страшно сердился, глядя с рыцарем Яном на появление французских послов. Они прибыли в разукрашенных повозках, развалившись на шелковых подушках. Перед ними ехали герольды, трубя в серебряные горны славу Анжуйскому роду. Предводивший посольством маршал сидел в повозке, запряженной четверкой белоснежных лошадей, управляемых золотыми вожжами с вплетенными в них первыми фиалками. Вокруг его повозки шли двенадцать пажей в белоснежных кафтанах, с гербом рода Анжу, вышитым на груди. Прибывшие в составе посольства прелаты ехали в повозках, напоминающих папские носилки, имея на голове митры, а на плечах — праздничные церковные облачения, как будто служили большую мессу во время крестного хода в светлое Христово воскресенье. Возле их повозок шагали клирики в светлых стихарях, помавая кадилами и воспевая радостную литанию. Матей до того злился, что острый кадык его на короткой шее так и прыгал. Старик не мог облегчить душу на свой любимый лад.
Итак, французское посольство приехало, было выслушано и радостно приветствовано. В тот же день в неофициальной беседе кардинал Бессарион обратил внимание чешских послов на благородный пример французов, выразив свою мысль неповоротливой, окрашенной грецизмами латынью:
— Carissimi[173], в папской резиденции знают, что вы ждете не дождетесь минуты, чтоб засвидетельствовать свою покорность единой святой апостольской церкви. Но поглядите на французского короля! Он прыгнул обеими ногами прямо в воду, не боясь ни холода, ни простуды. Пришел, поклонился, был выслушан и заключен в святые объятия.
И, немного сюсюкая — не без влияния венецианский речи, прибавил:
«Melius est nubere quam uri»[174], как говорит апостол Павел в седьмой главе Первого послания к коринфянам… Убедительно прошу вас: женитесь на святой церкви, и благо вам будет на земле…
Пан Костка, без улыбки встретив это почти греховное сравнение, произнес те четыре слога, которые были основой упрямства чехов и их правоты:
— Компактаты…
Кардинал Бессарион омрачился и промолвил обиженно:
— Мы рассмотрим и решим!
Пан Костка ушел раньше, чем канцлер из Рабштейна. Вечером он долго ходил с Яном Палечком по площади перед храмом святого Петра, и оба вспоминали короля в Праге.
Луна походила на дукат. Рим был залит светом и полон музыкой.
XII
Рыцарь Ян Палечек окинул взглядом огромную залу консистории, нисколько не похожую на скромное помещение, где должны бы сходиться преемники апостолов для совещаний о делах христианских. Всюду мрамор и шелк, на заднем плане — обнаженные статуи, нарядное распятие за папским троном. Папа сидел, возвышаясь над двадцатью четырьмя кардиналами и епископами, белый среди пурпурных. Здесь было великое множество празднично одетых, веселых и сытых, благолепных и распутных прелатов, докторов, священников, и у каждой двери, а также возле папского трона, стояла роскошно обряженная стража с блестящими алебардами. Сквозь высокие окна в залу лились лучи весеннего римского солнца. На мраморных квадратах сверкающего пола были расстелены изумительные тканые ковры, вывезенные из восточных стран паломниками в Святую землю и венецианскими купцами.
