— Что произошло после?
— Я схватил ее. И Роанок тоже, и еще парочка других приставов, дежуривших в глубине зала. И детектив Дюшарм. Она бросила пистолет, я схватил его, а затем детектив Дюшарм рывком поставил ее на ноги и в наручниках оттащил в камеру.
— Вас ранило, мистер Иануччи?
Бобби качает головой, погрузившись в воспоминания:
— Нет. Но если бы я стоял сантиметров на десять правее, она могла бы в меня попасть.
— Значит, можно сказать, что подсудимая очень тщательно прицеливалась, когда наставляла пистолет на отца Шишинского?
Рядом вскакивает Фишер:
— Протестую!
— Протест принят, — решает судья О’Нил.
Прокурор пожимает плечами:
— Вопрос снят. Свидетель ваш.
Когда прокурор возвращается на место, Фишер направляется к приставу:
— Вы общались с Ниной Фрост утром перед стрельбой?
— Нет.
— На самом деле вы были заняты своей работой: поддерживали порядок в зале суда, выводили заключенных — следовательно, вам не было необходимости следить за Ниной Фрост, не так ли?
— Верно.
— Вы видели, как она достала пистолет?
— Нет.
— Вы сказали, на нее набросились сразу несколько приставов. Вам пришлось отбирать у миссис Фрост оружие?
— Нет.
— Она сопротивлялась, когда вы пытались ее обезвредить?
— Она пыталась осмотреться. Постоянно спрашивала, умер ли он.
Фишер только передергивает плечами:
— Но она не пыталась вырваться? Она не пыталась вас ударить?
— Нет конечно.
Фишер позволяет этому ответу повиснуть в воздухе.
— Мистер Иануччи, вы же были до этого знакомы с миссис Фрост?
— Конечно.
— Какие между вами были отношения?
Бобби смотрит на меня, потом отводит глаза.
— Ну, она помощник прокурора. Она постоянно приходит в суд. — После паузы он добавляет: — Она одна из самых приятных обвинителей.
— Вы когда-нибудь раньше замечали жестокость с ее стороны?
— Нет.
— Если откровенно, в то утро она совершенно не была похожа на ту Нину Фрост, которую вы знали, верно?
— Знаете, она выглядела точно так же.
— Но ее поступки, мистер Иануччи… Вы когда-нибудь видели раньше, чтобы миссис Фрост так себя вела?
Пристав качает головой:
— Я никогда не видел, чтобы она стреляла в людей, если вы об этом.
— Об этом, — отвечает Фишер, присаживаясь. — Больше вопросов не имею.
В тот день, когда в суде объявлен перерыв до завтра, я еду не прямо домой. Рискуя не уложиться в четверть часа, которая осталась до реактивации моего электронного браслета, я еду в церковь Святой Анны, где все начиналось
Неф открыт для посещений, однако не думаю, что им удалось найти нового капеллана. Внутри темно. Каблуки цокают по кафелю, возвещая о моем присутствии.
Справа от меня стоит стол с белыми, расположенными ярусами свечками. Я зажигаю одну за упокой души Глена Шишинского. Вторую — за Артура Гвинна.
Потом опускаюсь на скамью и дальше на подушечку для преклонения коленей.
— Богородица Дева, радуйся! Благодатная Мария, Господь с Тобою! — шепотом молюсь я женщине, которая тоже защищала своего сына.
Свет в мотеле выключают в восемь часов, когда Натаниэль ложится спать. Калеб лежит, забросив руки за голову, на односпальной кровати рядом с кроватью сына и ждет, когда Натаниэль заснет. Потом иногда Калеб смотрит телевизор. Или включает свет и читает свежие газеты.
Сегодня он не хочет ни смотреть телевизор, ни читать. Он не в настроении слушать местных экспертов, которые гадают о судьбе Нины после первого дня процесса. Черт, он и сам не хочет загадывать!
Ясно одно: женщина, которую видели все свидетели, женщина на пленке не имеет ничего общего с той, на которой Калеб женился. А если твоя жена совершенно не та женщина, в которую ты влюбился восемь лет назад, что остается? Что делать? Пытаться узнать, в кого она превратилась, или надеяться на лучшее? Или продолжать обманываться в надежде, что однажды утром она проснется и опять станет той, какой была раньше?
«Может быть, — с содроганием думает Калеб, — я и сам уже не тот, что раньше».
Эта мысль тут же подводит его к вопросу, о котором он не хотел вспоминать, особенно в темноте, когда не на что отвлечься. Сегодня днем, когда Патрик вошел в зал совещаний, чтобы сообщить им о смерти Гвинна… Что ж, должно быть, Калебу показалось. В конце концов, Нина с Патриком знают друг друга всю жизнь. И хотя этот парень иногда мешался под ногами, его отношения с Ниной никогда по-настоящему не волновали Калеба, потому что, как ни крути, а он, Калеб, каждую ночь ложился спать с Ниной.
Но сейчас Калеб не спит с Ниной.
Он закрывает глаза, как будто так может отгородиться от воспоминаний о том, как Патрик резко отвернулся, когда Нина обвила руками шею Калеба. Такая реакция сама по себе не вызывала тревогу — Калеб мог припомнить сотни раз, когда Нина обнимала его, улыбалась ему в присутствии Дюшарма. В каком-то смысле Патрик расстраивался… даже если Нина никогда этого не замечала. Иногда Калебу было даже жаль Патрика из-за явной ревности, которая искажала его лицо за мгновение до того, как он надевал маску.
Однако сегодня в глазах Патрика не было даже зависти. Одна печаль. И поэтому Калеб не может отмахнуться от этого случая, не может оторваться от этого момента, как гриф-стервятник не может оторваться от кости. В конце концов, зависть рождается тогда, когда хочешь чего-то, что тебе не принадлежит.
А печаль приходит тогда, когда теряешь то, что уже имел.
Натаниэль ненавидит эту глупую игровую комнату с этой глупой книгой в углу, с этими дурацкими лысыми куклами и этими дурацкими карандашами, где даже нет желтого цвета. Он ненавидит больничный запах от столиков и такой холодный пол под ногами. Он ненавидит Монику, чья улыбка напоминает ему о том случае, когда он взял в китайском ресторане апельсиновую веточку и, освободив от коры, засунул в рот, — и его губы растянулись в глупой, неестественной улыбке. Но больше всего он ненавидит то, что к маме с папой нужно всего-то подняться по двадцати двум ступенькам — но Натаниэлю нельзя быть рядом с родителями.
— Натаниэль, — предлагает Моника, — а давай достроим башню.
Башня из кубиков. Они построили ее вчера, а на ночь оставили специальный знак, чтобы сторожа не трогали ее до завтра.
— Как думаешь, какой высоты мы можем построить?
Башня уже выше Натаниэля; Моника принесла стул, чтобы он продолжал строительство. И приготовила небольшую кучу кубиков.
— Осторожно, — предупреждает она, когда он забирается на стул.
Он кладет первый кубик, и вся конструкция шатается. Кажется, в следующий раз она упадет — но… не падает.
— Чуть не упала, — говорит Моника.
Он представляет, что это Нью-Йорк, а он великан. Тираннозавр рекс. Или Кинг-Конг. Он ест такие большие здания, как морковные палочки. Своей огромной лапой Натаниэль с размаху сметает верхушку башни.
Она превращается в большую кучу кубиков.
Моника кажется такой грустной, что на долю секунды Натаниэль чувствует себя ужасно.
— Ой, зачем ты сломал? — вздыхает она.
Уголки его губ расплываются в удовлетворенной улыбке, растущей из глубины естества. Но Натаниэль не делится с Моникой своими мыслями: «Потому что я могу это сделать».
В зале суда Джозеф Торо начинает нервничать. Не могу его винить. Последний раз, когда я видела этого человека, он, съежившись, сидел рядом со скамьей подсудимого, весь в крови и мозгах своего клиента.
— Вы раньше, до того как в тот день явились в суд, были знакомы с Гленом Шишинским? — спрашивает Квентин.
— Да, — застенчиво отвечает адвокат. — Мы встречались в тюрьме, когда он ожидал предъявления обвинения.
— Что он говорил об инкриминируемом ему преступлении?
— Категорически отрицал свою вину.
— Протестую! — восклицает Фишер. — Это не имеет никакого отношения к рассматриваемому делу.
— Протест удовлетворен.
Квентин перефразирует вопрос:
— Как вел себя отец Шишинский утром тридцатого октября?
— Протестую! — на этот раз Фишер встает с места. — На том же основании.
Судья О’Нил смотрит на свидетеля.
— Суд хочет услышать ответ на этот вопрос.
— Он был до смерти напуган, — бормочет Торо. — Он смирился. Молился. Читал мне вслух из Евангелия от Матфея. Ту главу, где Христос повторяет: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» [9]
— Что произошло, когда ввели вашего подзащитного? — продолжает Квентин допрос.
— Его провели к скамье подсудимых, где я сидел.
— А где в это время находилась миссис Фрост?
— Сидела сзади, слева от нас.
— Вы в то утро разговаривали с миссис Фрост?
