- Он бросил школу, - повторяла про себя Машенька, а когда поняла, что не может ничего изменить, то успокоилась и с дремотным любопытством наблюдала, как Авдейка собирался на улицу. Когда дверь за ним затворилась, Машенька преодолела оцепенение и сказала бабусе:
- Школу он бросил, теперь, надо думать, попадет в колонию. Это все дед. И жил-то без году неделю, а мальчика искалечил. Думаю иногда - не мой это сын. Могли же и подменить в роддоме.
"Это ты меняешься, Мария", - вывела в ответ бабуся последними движениями руки.
Но Машенька не разобрала конвульсивных букв на обороте рецепта и отбросила его в сторону. Бабуся проследила, как записка порхнула на пол, и закрыла глаза.
# # #
Последним пониманием, дарованным ей жизнью, был взгляд уходившего Василия Савельевича. Он зашел к ней за ширму уже собранный, с мешком через плечо, и, как всегда, глуповато усмехнулся. Но красные прожилки печали легли в запавших глазах, и глуповатая улыбка исчезла. Взгляды их слились в один, потянулись друг к другу, как уцелевшие языки пламени над черным прогаром.
Ушла жизнь, как огонь через лес, и то, из чего они родились когда-то, распалось в пепел. Но на этот миг вернулась к ним молодость, а с нею и непримиримость. Своей изувеченной душой убийцы Василий Савельевич оценил ее твердость - и не принял, не простил, не простясь ушел. Бабуся слушала грохот его мертвых шагов и думала, что этот русский богатырь вовсе и не жил никогда, а бродил по жизни со свободой животного, не ведающего добра и зла, - и вот ушел теперь за смертью, как за подаянием. Избирает Господь в зрячие, избирает и в слепцы.
# # #
Уткнувшись лицом в сгиб руки и опершись о сточную трубу, Авдейка водил, считая три раза до десяти, а когда крикнул: "Пора не пора, я иду со двора, кто за мной стоит, тому три кона водить!" - и обернулся, то не понял, где находится. Внеземная темень обложила двор, небо исчезло, гудела сточная труба, и грохотала полоса сорванной жести. Ребята разбежались, Авдейка оказался один в ином безвременном мире, он шагнул в него, не заметив, миновал страх перехода, - и теперь знал, что страшен только шаг - куда бы он ни вел.
Авдейка видел свой двор, в одно мгновение ставший чужим, и пожарную лестницу, поднимавшуюся в ничто ржавыми ступенями. Перевив руками прутья забора, он смотрел во двор, и сердце его стучало о чугун. А потом тяжелыми каплями упал дождь, небо опросталось и вернулся свет. Сквозь ворота торопливо прошагал летчик Сидрови, и следовавший за ним Болонка зашипел:
- Ну что же ты! Спрашивай про своего папу, пока не поздно.
Авдейка сделал шаг к эмке с щербатым от дождя ветровым стеклом, но остановился, вспомнив папу, утратившего свое глиняное обличье и ставшего всем.
- Нечего спрашивать, я и так знаю.
Эмка умчалась, взметнулись кроны, и с монетной скупостью упали первые крупные листья.
Со двора донесся истошный крик. Зажав ногами каверзного Сопелку, Штырь тщательно развозил его лицо о кирпичную кладку.
- Учить вас надо, - приговаривал Штырь. - Вас еще по темечку тюкали, когда я в хлебных очередях обминался.
Когда Авдейка с Болонкой подбежали к Штырю, Сопелка уже не кричал, не вырывался, а лишь коротко проухивал сквозь кровь. Небольшие Сопелки молча и яростно выдирали брата из ног Штыря. Авдейка налетел и повис на его шее, а Болонка укусил вопросительную ногу. Изуродованного Сопелку выдрали из Штыря и унесли.
Авдейка вернулся домой, где под кроватью лежала бабусина записка на домашних туфлях, которые ей уже не суждено было надеть. "И зачем они здесь?" думала Машенька. Но убрать туфли не решилась. Она боялась бабусиного конца, еще неизвестных тягот, которые он обрушит, предпочитая привычную тяготу ее жизни.
"...меняешься, Мария", - донеслось из брошенной записки.
"Меняюсь, - подумала Машенька. - Потому что ничего не могу изменить".
Ночью из дремоты поднималась конвейерная лента, подавая Авдейкины головы, и Машенька с криком вырывалась из кошмара.
Авдейкины сны пылали бумажными цветами на поблекшей стене. Просыпаясь, он уходил во двор, где стояла пустынная осень, помогал Ивановым-Гвоздикам отстраивать жилище под лестницей, жег с Ибрагимом картофельную ботву, а однажды отдирал изувеченную кулаком деда металлическую дощечку с надписью "Домоуправ Пиводелов А. А.". Ржавые винты скрипели и сопротивлялись, но подались наконец, и дощечка сорвалась с обжитого места.
# # #
Сам Пиводелов стоял в этот час под дождем за забором Канатчиковой дачи и взмахивал руками, балансируя на вершине недоступного человеку совершения. Потом он промок и удалился задворками сознания.
# # #
Авдейка выбросил дощечку и нашел на свалке восхитительный ржавый подшипник. Обломком кирпича он пытался выколотить из него шарики, но отбил пальцы.
- Давай подсоблю, - предложил Кащей, наблюдавший за пацаном, всегда вызывавшим в нем непонятную радость.
Приладив подшипник на цокольном выступе дома, Кащей достал из комбинезона железный штырь и, коротко ударяя по нему кирпичом, стал выщелкивать шарики из гнезд. Светлые, легко тронутые ржавчиной, как осенью, они разлетались из стальной орбиты, и смутная тревога овладела Авдейкой. Светлые шары, разлетевшиеся из чего-то целого, вращающиеся светлые шары...
Он собрал их, опустил в карман холодную горсть и почти вспомнил, что так страшно разлетелось этими светлыми шарами, когда Кащей спросил:
- Ты что, школу бросил?
- Бросил, - ответил Авдейка и сбился с мысли.
- А напрасно. Ты парень с головой, тебе учиться бы надо.
- Нечего там учить. Один букварь, так я его наизусть знаю. Врут все в этой школе и трусят. И Сахан командует.
- Может, сейчас и нечего учить, а потом...
- И потом нечего. "Ты идешь, пока врешь, они идут, пока врут". Одно вранье - спряжение называется.
- А считать?
- Умею. До самого конца.
- До конца никто не умеет.
- Я научусь, когда вырасту, - пообещал Авдейка.
"Вот они какие, - думал Кащей. - До конца хотят. Мне не привелось, пусть хоть их поманит. Может, и у Ляльки такой шевелится. Да за это любую лямку потянешь".
- Хочешь до конца - так учись. А на Сахана плюнь. Сахан шваль. Он думает, что хитрее всех, жизнь, дескать, знает, - а врет, себе первому врет. Он вроде Данаурова, молод только. Бомба наша его из себя выбила. Она - как амнистия нам на голову, а Сахан все пережить не может, что люди жизни не жалели, а в бомбы песок сыпали. Сам-то он, что надо, то и насыплет, только горстью и ошибется или сворует, или лишку даст от усердия. С такими, как он, просто - или ты их бьешь, или они тебя. Вот немцы нас ломали - не доломали, а уж теперь держись. Теперь мы их в порошок сотрем. Бить - так до конца.
- То война, а победим - мир будет.
- С Саханом? - спросил Кащей.
Авдейка задумался.
Тихо подошли Сопелки, сели рядом, почесались молча.
- Редеете вы, Сопелки, - пересчитав их, заметил Кащей.
- За Штыря двоих взяли, может слыхал.
- Слыхал. Спасибо, не замочили, по военному-то времени и вышака могли схлопотать.
- Мать говорит - беда, раз начали, так и дальше сажать нас будут.
- Да, распечатали вас, Сопелки.
- Беда, - повторил скорбный Сопелка. - Вон Бабочка, живет один, и терять ему некого, кроме матери. А нам - беда.
- Беда - не хуй, спичками не смеришь, - ответил Кащей. - Всем теперь непролазней. Вот Сидор...
- Что Сидор? - спросил Авдейка, и что-то заколотилось в нем.
- Удавился Сидор, сынов пережить не смог. Давно помереть хотел, да Бог не прибирал - вот и подсобил себе. Самостоятельный мужик. Надо бы схоронить помочь, а то родня у него жидкая - старые все да немощные. Такая житуха. Мы вот здесь, а Алехи нет. Пойди тоща не он за водой... Э, да что там, за судьбу не выйдешь. Ладно, пора мне. Все уж и думать про танк забыли, а я все долг отрабатываю.
- Не забыли, - возразил любознательный Сопелка. - По всем квартирам прошли, кучу тысяч собрали. Построили танк, верняк.
- Как-то он там? - спросил Авдейка.
- Воюет, поди.
# # #
Танк воевал. Болонка ходил в школу. Авдейка учился считать до конца, но у чисел не было судьбы, они не заканчивались, не исчезали, как люди, оставлявшие в груди пустоту и камешки, - и Авдейка не нашел им предела. Он подумал, что, может быть, и у людей, как у чисел, нет конца - просто перестаешь их видеть, а они все равно есть. Он спросил об этом маму-Машеньку. Та ответила, что нечего забивать голову глупостями, а бабуся подумала, что, может быть, глупости вообще нет, а всякая мысль, рожденная в человеке, есть отражение истины, ему неведомой.
Эта неведомая истина брезжила Авдейке двумя маленькими цифрами - двойкой и тройкой. На два стучало сердце о чугунные прутья, билась дорога в начало и конец, а дыхание - во вздох и выдох. Два было голодом и сытостью, мальчиком и девочкой, войной и миром: простое, словно качели, оно находилось повсюду - как жизнь и смерть. Но цифра три не давалась Авдейке. Обычно она встречалась в сказках: три сына у отца, три богатыря и три царевны, три дня, три ночи и три пути от камня. За этой сказочной цифрой Авдейка чувствовал всеприсущий смысл, чувствовал более внятно, чем все, что видел на свете и мог назвать. Неразрешенная цифра осталась в нем, как три семечка, три начала, которые пробьются еще, восстанут во всю Силу своего тайного смысла.
