Снова заволокло небо, и мелкий дождь тронул лужи. Небо дышало осенью, а Михей искал дом начальника Пиводелова, считывая обратный адрес с бандероли, которая тяжелела и набухала под дождем. Наконец он нашел дверь с именным ромбиком и добрался до пупочки звонка своим заскорузлым пальцем бывшего механика. Могучим потоком хлынула трель звонка, сливаясь с тонкими, повторяющимися в сочетаниях звуками, которые раздавались в квартире Пиводелова, как в музыкальной табакерке. Целую неделю бывший домоуправ обходил сокровищницу с фарфоровым молоточком, примеряясь к великому деянию.
Когда мозолистый палец начал отказывать, Михей полез в планшет и принялся вновь перечитывать адрес начальника. И тут пакет лопнул. Он лопнул, оставив в руках Михея сто тысяч рублей. Сам дьявол не мог бы нанести столь страшного удара по русскому человеку. Михей разом протрезвел и заметался в стенах лестничного пролета, безуспешно пытаясь запихнуть деньги назад, а потом ринулся вон из дома, но, оказавшись на улице, понял, что бежать некуда. Некуда убежать русскому человеку от ста тысяч. Стиснуты они в дрожащей руке, поясницей прижаты к стене дома, и все прохожие, родные люди, стали в один миг неотступными врагами. Ночь с ее страхами и мглами настигала Михея, но как был он человек непростой, то нашел решение, взбежал к запертой двери начальника и стал ломиться в нее, как в спасение.
# # #
Первый панический удар застал Пиводелова врасплох. Он оказался не готов, растерялся, забегал вдоль стеллажей, не зная, с чего начать крушение, он всхлипывал и кусал губы, не смея нанести самоубийственный удар. Жалкий, как юнец перед ожидающей женщиной, он потерял сердце, но новый властный толчок придал ему сил.
Пиводелов знал, что ждет его за дверью, но не испытывал страха. Деяние жизни еще было в его руках - а что откроется по его совершению, того не ведал ни один смертный. И чем предстанут с обретенной высоты ломящиеся в дверь конвойные, да и заметит ли он их - Пиводелов не думал. Но деяние ждало, а дверь подскакивала в петлях. И Пиводелов ударил. Звук разочаровал его кувшин, попавший под удар, сыро и буднично развалился. Пиводелов озлел и стал бить севрские чашки двора германских императоров, которые разлетались с порочным смехом. Молоток, задев о стеллаж, сломался. Дверь трещала, и неумолчно звенел звонок, но Пиводелов уже не слышал. Беспорядочно хватая фарфоры, он бил их об пол - колокола звонили и было детство, и, розовая изнутри, она ждала, и он падал опять и глубже, и до конца - бам, бам, бам... и так светло, и все ярче - и, уже не удерживая хлещущего из него наслаждения, он слепо смахивал со стеллажей полости сфер, жаждущих раскрыться, и топтал их и, поскользнувшись в фарфоровой чешуе, зарылся в пол, порезав руки и лицо, но миг длился, осыпался блеском и серебряным гулом - он тряс дверцу шкафа - еще и еще, - и порфиру бросила под него ночь, и он подмял ее, и тоща царственно качнулась ваза Лунцюаня и рухнула томительно, как во сне, издав целостный и раскатистый гул, перекрывший сладострастный вопль окровавленного Пиводелова.
Еще не до конца очнувшись, незрячий и неправдоподобно легкий, Пиводелов пошел к двери. Когда он вернулся, прижимая к груди надорванный пакет с деньгами, глаза его были подернуты и слепы. Потом в них отразилось движение двух китайских болванчиков, уцелевших среди изысканных руин. Выведенные из оцепенения идолы равновесия, они кланялись друг другу, и на их нависших животах мандаринов играли пятна света.
Внизу во весь пол лежала чешуйчатая груда черепков, залитая кровью и бликами безумия. Китайские глазури, покрывавшие битый фарфор, подчеркивали очевидное несовершенство пролитой человеческой крови. Болванчики склоняли головы все надменнее и суше, как бы европеизируясь на глазах, и вскоре движение их иссякло, оставив Пиводелова на недоступной человеку вершине совершения. Движение иссякло, и больше уже ничего не было. Ничего не было, ничего...
# # #
Только тень сгинувшего медведя, распятая на поблекших обоях, напоминала о деде - цветущий луг, луг бумажной памяти - и увядший букетик, с которым Авдейка первый раз пошел в школу.
Возле гипсового пионера с барабаном, торчавшего посреди школьного двора и как бы бодро шагавшего прочь, Болонка сказал:
- Всегда так стоять будет.
- За что его? - спросил Авдейка.
В школе было немного веселее, чем на даче, - все свои, и есть все хотели, - но учили по Иришкиному букварю, который Авдейка знал наизусть. Болонка пронюхал, что сидеть лучше всего на последней парте, и выгнал оттуда двух лесгафтовских. Болонка вообще очень быстро освоился в школе, где не знали, что он эвакуашка, и пугал всех Кащеем, а Авдейка скучал, пока учительница не принесла в класс растение кактус, окутанное иголками, как дыханием.
В перерыве все пошли в буфет, где давали бесплатный чай с ломтем хлеба. Когда Авдейка вернулся, кактус был сломан. Верхняя часть его безжизненно свисала, а на сломе набиралась густая прозрачная кровь.
- По местам! - приказала, входя в класс, учительница Анна Ивановна, похожая на внезапно состарившуюся девочку. - Познакомьтесь с вашим вожатым.
Вожатым оказался Сахан. Авдейка смотрел на него и не верил. Анна Ивановна подняла тряпку, брошенную на учительский стол, и увидела свисавший из горшка кактус. Она попыталась приладить сломанный стебель, но обожглась и по-детски затрясла рукой.
- Кто это сделал? - спросила Анна Ивановна.
Класс затих; стал слышен едва уловимый перебор колес на стыках рельс у Белорусского вокзала.
- Жалко кактус, - сказала Анна Ивановна. - У нас в школе и так мало всего. Этот кактус из биологического кабинета, он там один был. Он цветет только раз в пятьдесят лет, и цветы у него красные. Вы могли бы увидеть. Я - нет, а вы бы могли. Кто это сделал?
В трусливой тишине, стоявшей в классе, все отчетливее стучали колеса на стыках. Сахан, оглядывавший поле новой деятельности, узнал Авдейку и подмигнул, как бы говоря: "Знаю, мол, кто сломал, не бойсь, не заложу".
Авдейке сделалось скверно, он поднялся из удушающей тишины и сказал:
- Я сломал кактус.
Стук колес потонул во вздохе облегчения. Класс ожил.
- Я так и знала! - воскликнула Анна Ивановна и продолжала, обращаясь к Сахану: - Это Авдеев. Вы подумайте, он сказал, что в букваре все неправда!
- Не может быть, - едва выговорил Сахан.
- К столу, Авдеев, - приказала Анна Ивановна.
Авдейка подошел, чувствуя растущую, пресекающую дыхание боль в груди, там, куда ударил его ногой Сахан.
- Это не он сломал кактус! - отчаянно крикнул Болонка. - Нас в классе не было!
- Так может сказать о нашем букваре только враг, - продолжала Анна Ивановна. - И нечего его покрывать. Пусть Авдеев сознается, кто научил его так говорить.
Авдейка молча смотрел на кактус. Боль от удара сдавливала грудь, сбивала дыхание.
- Авдеев не достоин вступить в ряды октябрят, - сказала Анна Ивановна. - А теперь не будем терять время. Пусть с ним займется вожатый. Поручаю вам, Александр, выяснить, откуда у Авдеева такие настроения. Поговорите с ним, а потом доложите классу. Справитесь?
- Справлюсь, - ответил вожатый Сахан и ухмыльнулся.
Кровь на сломе кактуса дрогнула и протяжно пролилась. Безотчетным движением Авдейка стиснул кактус. Пушистое дыхание непонятной жизни обожгло руку, но он не заметил боли и кинулся к Сахану, занеся кактус над головой.
Анна Ивановна вскрикнула, рванула Авдейку назад, и он погрузился в темноту.
# # #
Густая и теплая, темнота падала каплями - тук-тук-тук... Авдейка открыл глаза. Упираясь коленом о его кровать, Иришка прибивала к стене календарь.
- Я живой? - заинтересовался Авдейка.
- Не совсем. У тебя голодное измождение. К тебе теперь врач ходит, как к бабусе.
Пришел врач, птицей постучал о грудь, улетел на взметнувшемся халате, и Авдейка стал совсем живой. Он дождался мамы-Машеньки и сказал:
- Я в школу не пойду. Никогда. Там Сахан вожатый, а я там враг.
Руки Машеньки лежали на коленях. Билась и билась резко обозначившаяся на запястьях синяя ветвь. Смутное напоминание о близости с мамой стучалось в Авдейке, он хотел прижаться к ней и расплакаться, но не посмел и приготовился к отпору.
- Не пойду, - повторил Авдейка.
Машенька, как сквозь сумерки, осматривала свой путь от юности, .от начала войны - непрерывный спуск, ступени потерь и усталости. Лицо ее отвердело, покрылось желтым налетом, как гладь бесполезного зеркала. Лишь изредка пробуждалась в нем жизнь - внезапным блуждающим всплеском глаз, - но она спохватывалась и гасила этот всплеск, гнала счастливые призраки, враждебные истинному существованию. Она избегала думать о возможных переменах, страшась выбиться из налаженных усилий, которыми держала жизнь.
Ее смутно раздражало, что Авдейка так быстро растет. Последние месяцы изменили его неузнаваемо. Он вытянулся, стал прозрачнее, а чечевичные глаза его потемнели. Он казался много старше своих лет, ей приходилось делать какое-то усилие, чтобы узнать его. Когда к Глаше попал несусветной цены детский костюм почти мужского покроя, Машенька не устояла, согласилась примерить на Авдейку эту заимствованную взрослость и поразилась ее несбыточности. Авдейка стоял рядом - и его не было. Машенька испугалась и сорвала с него костюм. Она боялась его взрослости и не верила в нее.
