– Извините, – сказал я, – мне надо домой.
Она посмотрела на меня озадаченно.
– Постойте, – голос ее потерял уверенность. – Вы так и не ответили мне: неужели можно на все вокруг наплевать и так и жить одному в каком-то своем выдуманном мире?
– Так это, выходит, вы ему отомстили?
– Что?!
– Вы же могли предупредить его, что банк, где работает ваш муж и где он хранил деньги, скоро лопнет.
Некоторое время мы стояли молча друг против друга. Беспокойство все больше охватывало меня и я даже сделал движение в сторону дома. Но она остановила меня.
– В конце концов он получил то, что искал – полную свободу.
– Вряд ли он искал именно ее.
– По крайней мере, я научилась у него быть свободной и подчиняться той силе, которая управляет каждым...
– Да, но никто не поручится, – перебил я, – что это именно Божественная сила, а не, скажем, дьявольская.
– Вот как? – она зло посмотрела на меня. – Так вы считаете, что во всем виновата я?
– Я этого не говорил.
– И на том спасибо, – холодно сказала она и показала рукой: – Я живу вон в тех домах, спасибо, что проводили меня.
– Не за что. До свиданья, – и я чуть не бегом бросился домой.
То, что должно было случиться, разумеется, случилось, иначе какого черта я поперся бы на эту утреннюю прогулку. Тишкина дома не было. Не было, естественно, и рукописи. Этот роман действительно оказался сном – я не мог вспомнить из него ни строчки... Я еще раз оглядел комнату, надеясь обнаружить хоть какой-нибудь след рукописи, но сны – профессиональные преступники, они не оставляют вешдоков.
Я разделся и лег в постель. За окном послышалось дребезжанье первого троллейбуса. Я закрыл глаза. Боже, как я люблю утренние сны...
Через несколько дней я случайно узнал, что у заснувшего в электричке Тишкина украли портфель, он потом возвращался в область и наделал паники и шуму, но портфель, разумеется, не нашелся. А впрочем, вся эта возня мне была уже безразлична – я писал эту повесть...
Эдуард Алексеев
Алексеев Эдуард Иванович родился в 1945 году в Москве. Печатался в коллективных прозаических сборниках (1986–1987 гг.). В 1990 году выпустил в издательстве «Советский писатель» сборник повестей и рассказов «Банальные истории»; в 1998 году – сборник рассказов (издательство Московской писательской организации).
Лауреат премии А. С. Пушкина за лучший рассказ года.
Член Союза писателей России.
Свидетельство о рождении (рассказ)
Тревогу она почувствовала сразу, как только мать, часто оглядываясь, отошла от нее и судорожно затерялась в толпе. Но строгие слова наставлений и требовательный приказ ждать, никуда не отходить некоторое время еще сдерживали ее.
Вокруг деловито сновали чужие люди; незнакомые лица мелькали перед глазами, и чувство тоски уже подступило осторожно и незаметно откуда-то и постепенно начало подкатываться к горлу, перехватывая дыхание и вселяя безотчетный страх перед неизвестностью: почему так странно оглядывалась на нее мать, уходя, и почему так долго ее не видно...
Томительное ожидание перерастало во все более нарастающую тревогу, тревога – в отчаяние, отчаяние – в растерянность и ужас... Стараясь рассмотреть между снующими фигурами то место, где за чужими спинами исчезла мать, она напряженно вглядывалась в толпу, каждое мгновение ожидая увидеть там родное лицо. Она так надеялась, так этого ждала, что боялась лишний раз моргнуть, чтобы не просмотреть и не остаться незамеченной!
Время шло, и людей в универмаге оставалось все меньше... И уже некуда было смотреть – все просматривалось от стенки до стенки, от одного края до другого. И матери все не было...
Универмаг уже закрывался – уборщица начала протирать полы.
И тогда она поняла, что ее матери больше не будет никогда... И что она осталась одна. Одна здесь и во всем мире – потому что весь мир для нее состоял только из матери.
Она наклонила голову, закрыла лицо руками и заплакала так, как плачут только взрослые люди, тихо, горько, сдерживая рыдания, почти про себя – чтобы не увидели со стороны чужие. Плечики ее тряслись, голова в детском капюшончике почти опустилась на грудь, коротенькое пальтишко нескладно топорщилось на спине.
На нее еще долго не обращали внимания... Потом кто-то остановился рядом.
– Девочка, ты чего здесь стоишь?
Она тут же разрыдалась вслух, громко, несдержанно.
– Ты потеряла маму? Подошли женщины в униформе.
– Девочки, универмаг-то закрывается!.. Бегите скорее к Гришке, пусть срочно объявит по радио. – Одна из женщин нагнулась к ней. – Тебя как зовут?
Она, рыдая, ничего не могла говорить.
– Ну, успокойся!.. Ты с кем пришла, с мамой? Сейчас объявим по радио, и мама придет. Как тебя зовут?
– Она уже часа два здесь стоит, – сказала уборщица, опуская ведро на пол. – Стоит и стоит, а никого нет... Думала, мать где-то ходит, а уже никого и не осталось.
– Девочки, кто-нибудь пошел в радиоузел? – спросила продавщица. – Скажите там, пусть объявят, что потерялся ребенок. В сером пальто с капюшоном, четырех-пяти лет... Девочка, ты с кем пришла?
Ей расстегнули пальто, взяли на руки.
– Какой-то конверт... – Одна из продавщиц вытащила из ее кармашка тонкий пакет и развернула его. – Свидетельство о рождении!
Она посмотрела вокруг. – Девочки, свидетельство о рождении! Так, значит... – Она запнулась и, опустив малышку на пол, еще раз взглянула на бумажку. – Воронцова Лена, год рождения... Пять лет. И вымарано, что-то... И вот какая-то записочка: «Люди, помогите! Нечем кормить ребенка, совсем помираем». – Продавщица беспомощно оглянулась. – Девочки, что ж это такое?... Давайте звоните куда-нибудь!
...Детдом был большой, чужой, неуютный. Тяжелые входные двери тягуче скрипели, когда их открывали и закрывали, темный коридор бесконечно тянулся вдаль. Справа и слева вдоль коридора – такие же скрипучие двери в комнаты. Но сад, окружающий дом, летом цвел пышно и зелено. Серый дощатый забор едва удерживал на весу густые ветки, свисающие со старых яблонь. Путаясь ногами в траве, Лена подходила к забору где-нибудь в стороне от центральной калитки, чтобы ее никто не увидел, и прислонившись лицом к теплым доскам, смотрела туда, на улицу, где по грязному асфальту шли редкие прохожие и где вдалеке виднелась конечная остановка трамвая, визг железных колес, когда трамвай подъезжал к кругу, пробуждал в ней надежду, что она увидит там свою мать. Воспоминания, связанные с прежним домом и трамвайной остановкой напротив, возвращали ей кусочек прежней жизни, и хотя Лена знала, что это не та остановка и не тот дом, слабая надежда все же теплилась в ней, вот сейчас трамвай остановится, двери откроются, и мать сойдет вниз по ступенькам. И когда трамвай отъезжал, она ждала второй, потом третий, четвертый...
Осенью, когда листья опадали с деревьев и кусты вдоль забора становились редкими и колючими, детдом казался заброшенным, нежилым... От толстых стен из красного, потемневшего от времени кирпича, веяло холодом и тоской.
Стараясь остаться незамеченной, она пробиралась к забору и сквозь голые ветки смотрела в небо, на собирающихся в стаи грачей. Глаза ее широко отрывались, губы шевелились, пытаясь что-то выговорить; холодный ветер пронизывал маленькое тельце насквозь, руки и ноги деревенели, душа цепенела. И когда вечером, на изломе дня и ночи, солнце садилось на крыши далеких домов и грачи начинали кричать, устраиваясь на ночлег, она опускала голову к холодной земле и тихонько плакала – так, чтобы никто ее не услышал, не увидел, не увел за руку в чужой дом.
Глотая слезы, она вспоминала растерянный взгляд матери, спиной втискивающуюся в толпу, темные окна универмага с разводами зимних кружев на холодных стеклах, и ноги людей, мелькающие сквозь мутную пелену глаз...
– Екатерина Дмитриевна, Воронцова опять сбежала! – сказал усатый парень, появляясь в дверях. – Наташа Бурцева сейчас сказала.
– Ох, недосмотрели!.. В такую-то погоду – куда ж она? Снег идет, ничего не видно. Пошли ребят к электричке, может, она еще там. А я позвоню на трамвайную станцию – вдруг кто-нибудь видел... Давно ушла?
– Еще с обеда... Бурцева скрывала, только сейчас созналась.
– А куда ушла, не знает?
– Говорит, нет... Может быть, опять в универмаг? – Какой универмаг?
– Ну, помните, Бурцева рассказывала, что они узнали откуда-то про универмаг, где ее мать оставила. Она еще летом туда бегала, только не нашла.
– Боже ты мой!.. Хоть в какой универмаг-то, знает?
– Знает, Екатерина Дмитриевна.
Народу было много, ее все время задевали – то сумками, то пальто, то теплой шубой. Но она упорно стояла все там же – на том самом месте, на том же этаже, в том углу, где стояла тогда, – и напряженно смотрела в просвет между фигурами, откуда должна была появиться мать. Чужие, незнакомые люди мешали, загораживали проход, и ей хотелось крикнуть, чтобы мать услышала, если вдруг выйдет и не увидит ее: «Мама, я здесь!.. Родненькая!»
