умирает.
Слёзы блеснули в глазах Сары; замолчала, заколебалась и вышла, не говоря ни слова.
А в домике в предместье догорал уже поэт. Его кончина была целой поэзией и песней. Девственность души, с которой умирал, подъём духа, который выработала боль, делали из него существо почти неземное. Временами он был вдохновенным прорицателем, а у слушающих слова, которые вырывались из его воспалённых уст, дрожь пролетала по коже. С упадком тела возможности души усилились в нём, перешли обычные границы людей; он видел, как в магнетическом сне, будущее, человечество, свет, историю – а в человеке читал, как в открытой книге. Это состояние возбуждения продолжалось, прерываемое только короткими снами, лёгкими, как облачка на небе, и отдыхом, полным дум. Базилевич, издатели были частыми гостями в бедном домике, выхватывая из рук умирающего песни его и слова, цену которым добавляла ещё, может, чрезвычайность положения и разглашённая болезнь, происходящая от тяжкого страдания. Так мало людей от любви умирает, а так много с ней живёт!
Читали с заинтересованностью, с любопытством то, что высушенные горячкой уста выдавали, что жаждущая и сожжённая жаждой вылетела душа; и свет укутывал издалека тот одинокий домик, хоть через окно желая увидеть того, то умел любить на смерть и до смерти! Часто с кровавой болью должны были от его двери отпихивать навязчивых, что отравили бы последние минуты, лишь бы могли поведать, что видели этого чудака поэта, что умирал от любовной скорби. Часто соображения приличия не позволяли отпихнуть безжалостных зрителей, что, сами, будучи недостойными, чтобы кто-нибудь на них смотрел, ко всякому холодно хотели присматриваться. Хватали страницы, выпадающие из его руки, а служанку обложили альбомами, чтобы в них хоть дату записал поэт!
И ореол славы позолотил голову умирающего, как закат солнца золотит вершины башен и короны облаков; было это как бы пророчество и посланец смерти.
Смерть приближалась великим шагом. Шарский с каждым днём был слабее и каждый день в грёзах смерть от себя видел дальше.
Не раз, опираясь на подлокотники стула, с которого встать не мог, он мечтал с Марилкой, глядя в её голубые глаза, о тихом закутке в Литве, среди лесов, что таким сладким шумом убаюкивают к снам, среди болот, отзывающихся тысячами птичьих голосов, среди деревень, что серыми вереницами хат и зелёными рядами деревьев спускаются к низинам, вытягиваясь одни к другим – и была в их мечтах усадебка, скрытая где-то в борах, лавка под старой липой и соловей в лещине – какое-то грустное счастье, убаюкивающее раненые сердца.
А смерть всё приближалась…
И уста уже говорить не могли и глаза смыкал сон, а ещё мечтали вдвоём, и всё больше отталкивали час освобождения.
В эти торжественные минуты, каждая из которых пожирала года, может, не заметили, как ночью под открытым ради свежего воздуха для больного окном стоял кто-то третий, плакал, смотрел и страдал. Не раз на песке коленопреклонённая Сара пожирала глазами свою жертву, к которой даже приблизиться, чтобы вымолить прощения, не могла. И не плакала уже слезами, потому что в слезах был огонь безумства и отчаяния…
А смерть с каждым часом, с каждой минутой приближалась.
И врач её уже в мыслях со дня на день, с утра на вечер откладывал только, не смея продвигаться дальше. И сердце его сжималось, предчувствуя конец драмы, почти полностью которой был свидетелем.
Наконец Станислав потерял остаток сил так, что почувствовал себя так плохо одной ночью, что испуганный слуга побежал в дом пани Бжежняковой, дабы как можно скорее послали за доктором или ксендзем. Вдова с дочкой прибежали сразу и застала больного в необычном состоянии раздрожения и ослабленности вместе; душа, казалось, борется с телом, которая, добивала, метаясь в нём, чтобы вырваться из него. Глаза его горели огнём, холодный пот обливал лицо, сухие уста дрожали, каждую минуту пачкая запёкшейся кровью.
– А, хорошо, хорошо, что вы пришли! – воскликнул он живо, отворачиваясь от окна. – Страшное, страшное я имел видение в одиночестве. Безумное воображение представляло мне кошмар… окно было открыто, в его освещённых рамах появилась мне какая-то фигура в белом… О! Я хорошо её знаю! Это фигура умершей! Существо из прошлого… стояло передо мной умоляющее, страшное, дрожащее… и восклицало, да, я слышал, восклицало: «Прости!» Я слышал её голос, я видел лицо трупа… А! Это ужасное явление! Она кричала сдавленным голосом: «Прости твоему палачу, как Бог твой на кресте простил палачам своим!» И дрожь пробежала по моей коже и волосы на голове встали дыбом, и кровь пошла ртом, когда я хотел выговорить слово прощения, струя той крови вылилась вместо слова милосердия… и видение исчезло!
Две женщины стояли смешанные, дрожа, поглядывая на него и друг на друга, и не в состоянии понять слов, которые им казались химерой возбуждённого воображения, лихорадочным бредом остатка его мыслей.
Станислав вытянул руку к Марии.
– Теперь, – сказал он, – чувствую, что скоро умру! Смерть приходит… А! Ты меня также прости, ангел, я тебя не понял, я твою жизнь окровавил, я тебя слишком поздно полюбил! Я был слепой, безумный, я был несчастлив… Но жизнь так коротка, а Бог такой добрый и великий!
В эти минуты показалось, будто какой-то шелест послышался за окном, словно что-то упало, что-то застонало, а больной, испуганный, хотел вскочить с кресла, когда Брант вбежал в комнату.
– Что это? Что это? – спросил он.
– Ничего… умираю только… – отвечал больной спокойно, показывая ему платок, испачканный кровью, – я имел видение… О! У меня было страшное видение!
Но на рассказ уже ему голоса не хватило.
– Хочу отдохнуть, – сказал он потихоньку, подавая снова руку и хватая руку Марии, на которой, притянув её медленно к себе, оставил горячий поцелуй и ещё более горячую слезу.
Она упала на колени, бессильная, но вскоре, поднятая посвящением, встала, чтобы сесть рядом с ним.
– Успокойся, – сказала она потихоньку.
– Усну, – отвечал он, склоняя голову, но не отпуская её руки, которую держал на устах, – даст Бог, навеки… Ты меня простила!
Так, со склонённой головой, в молчании, казалось, он засыпает… Но это были уже объятия ангела смерти, который ему за все страдания бедной жизни в одну минуту смерти вознаградил.
Душа вольная, счастливая, ясная на белых крыльях летела к небесам.
А эпилог эпилогу?
А! И тот ещё нужен… хоть несколько слов, которые мы должны добросить, более грустные, чем сцена, на которую мы смотрели минуту назад, грустная, как бренная жизнь человека, отталкивающая, как его слабости.
Через год потом на зелёной могиле поэта… только одна фигура стояла на коленях, в самый день смерти вешая на скромном кресте, возвышающемся на могиле, венок бессмертников. Была это Сара, актриса Сара, Сара, чужая любовница, которая убила поэта и могилу его увенчала дрожащей
